Антология осетинской прозы

Когда он смеялся, его густые брови расходились чуть ли не до ушей, а от искр, мерцавших в черных глазах, светлело смуглое лицо. Мне нравились лукавые ямочки на щеках брата и блеск его белоснежных зубов. В такие минуты я мог простить ему все, даже это унизительное «малыш», потому что чувствовал за его беспечным смехом что-то такое, что пока еще было выше моего понимания. Легко ли прикидываться весельчаком, если приходится скрывать что-то от мальчишки, глядящего на тебя с надеждой? Ему было не до смеха, он слышал причитания деревенских женщин и помнил, что от отца, воевавшего где-то на Белорусском фронте, уже долгое время нет никаких вестей. Да и смеялся-то Бечыр лишь когда мы оставались с ним наедине. Он избегал встреч с гыцци[48], потому что не мог прямо смотреть ей в глаза. Иногда он пытался развеселить ее своими шутками, а во мне постоянно жил какой-то неосознанный страх. И рассеивался он только от беззаботной улыбки и обнадеживающею взгляда моего старшего брата. Бывало, он поворачивался ко мне неожиданно и, нагнувшись надо мной, как Гулливер над лилипутом, спрашивал:

— Малыш, ты можешь ответить без заминки: сколько времени потребовалось Валерию Чкалову для перелета через Северный полюс в Америку?

Если я отвечал неправильно, Бечыр обводил рукой вокруг моей головы и нажимал пальцем мне на нос, словно точку ставил. Получался вопросительный знак. Если же его удовлетворял мой ответ, он почесывал мизинцем затылок и смеялся:

— Малыш, ты пригодился бы вторым пилотом Чкалову, когда он летел через полюс в Америку!

Бечыр умел успокоить и меня, и мать. Я привык к этому и не считался с болью, которую он нес в душе. Меня пугали плач и горе, которые приносил в деревню четырнадцатилетний почтальон Илас. От них спасали только улыбка Бечыра и ласковое бормотанье дедушки Кудзи, встречавшего нас по дороге в школу.

Война поселилась в нашей деревне, витала, как привидение, над обезлюдевшими проселками, и едва только я оставался один, мне повсюду мерещился отец. Война проникла и в глаза гыцци, пронизывающие меня каким-то странным, отчужденным холодом. Не слышалось ни взрывов, ни стрельбы, но война была везде. Так мне казалось в ту пору.

— Малыш, как ты думаешь, сколько было Робинзону Крузо, когда он попал на необитаемый остров? — спрашивал Бечыр, словно в мире ничего не происходит, словно все спокойно вокруг и прекрасно. Так или иначе, но я отвлекался, и жить становилось веселей.

Каждое утро мы проходили мимо двора дедушки Кудзи, и каждый раз на нас веяло миром, потому что мы видели старика, спокойно опиравшегося на свой коричневый посох. Я шел вслед за Бечыром и знал, что старик будет стоять до тех пор, пока мы не скроемся с глаз. Сао, привыкший нас провожать, орал в хлеву, но проводы буйвола были нам ни к чему: с неба давно уже не выпало ни капли дождя, и река Саукаба почти высохла. Я чувствовал, что и для Бечыра встреча с Кудзи была утешением, и, шагая за старшим братом, украдкой оглядывался назад, чтобы увидеть прощальный взмах старческой руки и услышать ласковое бормотание:

— Не дай бог и дня мне прожить без этих мальчиков.

2

Бечыр и вправду считал меня малышом и, казалось, старался прикрыть собой ползущую в мою сторону тень войны. Как только на проселочной дороге появлялся Илас со своей черной кирзовой сумкой и начинались причитания, Бечыр сразу же уводил меня прочь. Я шел за ним вслепую и вспоминал его слови: «Малыш, ты не думай, что меня пугают волки. Страшны не они, а их вой, потому, что он напоминает причитания наших женщин». Теперь-то я догадываюсь, почему он сравнивал причитания с волчьим воем. У женщины, потрясенной гибелью сына, не остается той трезвости рассудка, которая позволила бы ей думать о форме выражения своего горя. В таких случаях вопиет кровь и дрожат натянутые до предела сердечные жилы, ибо страшная весть, обрушившаяся на женщину, ложится черным саваном на ее разум, и убивает в ней все, кроме ощущения невыносимой боли, которую она способна исторгнуть из души своей лишь инстинктивным вскриком и бессловесным воем. К ней присоединяются те, что получили такую же весть вчера или позавчера, и жуткий вой их станет похожим на волчий. Выражение истинной боли примет разумную форму лишь позже, если сердце не разорвется, а натянутые жилы не охватит оцепенение. Тогда к небу протянутся тысячи рук и из пересохших уст вырвутся тысячи проклятий: боже нет тебя, коль ты не видишь нашего горя!

Бечыр уводил меня за деревню, но и здесь нас неотступно преследовали причитания женщин. Меня душили слезы, и тогда брат мой говорил:

— Не надо, малыш. Так было при всех войнах. Так будет до тех пор, пока в памяти людской не умрет само слово «война».

Он говорил это уверенно, будто лучше всех знал, как было при всех войнах и как будет. И я невольно успокаивался и думал: «Если Бечыр так говорит, значит жить еще можно».

Как-то он завел меня в комнату, где стоял окованный серебряными обручами сундук нашей гыцци. Сама она ушла куда-то, и загадочно поблескивающие глаза Бечыра обещали мне что-то интересное. Кругом была тишина, никто нас не видел.