Антология сатиры и юмора России XX века. Том 21

Эрнест Аполлинариевич огляделся. По главной улице к Железке торопились его товарищи, бывшие «киты», а ны не доктора и членкоры, торопились и нынешние ребята, их ученики, смурной народец, вдали кто-то ехал на велосипеде, полыхая костром черной шевелюры. Увы, это был не Прометей, явно не он.

Вот так и я буду спешить, умиленно подумал академик, вот сейчас и я так же заспешу вместе с моими товарищи ми, моими соратниками, единомышленниками, рыцарями нашей родной Железочки, которая нам всем дает… Что она нам дает? Все!

Пойду сейчас и лекцию шарахну в «Гомункулюсе» по проблеме «Северо-западного склонения супергармонической функции». Вот обрадуются ребятишки, они ведь любят наши с тобой встречи, кацо. Пойду потом и сяду в кабинете и всю международную почту смахну в корзину, соберу семинар, почешем зубы, глядишь, до ночи и просидим, и там, глядишь, Великий-Салазкин придет с горшком плазмы или с твердым телом, или Павлик притащится для расшифровки генокода какой-нибудь болотной цапли… Гак, глядишь, до утра дотяну, а там гимнастика, прием пищи. разное… А домой я вообще не приду, пусть она там поет со своим облаком, пусть пьет с ним чай.

— Лабасритиснгуенвуенчи, синьор Морковников, ю эс эс ар сайентист энд споксмен, одним словом — доброе утро, старик!

Дивную эту фразу произнес велосипедист «не-Прометей», временно пропавший из нашего поля зрения, а сейчас стоящий перед академиком, словно огненный черт, одной ногой на тротуаре.

— А. это вы, Мемозов. чао! — вяло поприветствовал авангардиста академик.

— Чао нам и чаю вам! — гоготнул Мемозов.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Эрнест.

— Да просто так, случайное созвучие. Сейчас ехал мимо вашего дома и слышу, Лу поет «Чай вдвоем». Неумирающая тема, право! И представьте, ту же тему вчера весь вечер наигрывал в столовой этот самый, ну, вы знаете, этот наш здешний кумир — унылый саксофонист Самсик Саб-пср.

Эрнест Аполлинариевич снял очки, подышал на стекай и протер кончиком галстука, хотя никакой нужды ни в протирании, ни в дышании, ни в снимании, ни даже в ношении очков не было. Жест этот, протирание очков, типичный по кинематографу жест придурковатых академиков. когда-то всех смешил, но постепенно стал привычкой, даже своего рода нервным тиком. Что за черт, этот чужак, несимпатичный пришелец, уже называет мою жену «Лу», то есть так, как ее называют пять-шесть людей, не более, — ну Пашка, ну Наташка, ну сын их Кучка, ну В-С… Эрнест надел очки — настоящий, заметьте. «Полароид»! — и немного успокоился. «Сейчас осажу нахала».

Мемозов, левой рукой борясь с развевающейся гривой, правой держа велосипед, в оба глаза с удвоенной насмешкой всматривался в академика.

— Да, знаете, уже мыли тарелки и стулья переворачивали, а он все ходит со своей дудкой и все импровизирует. Я задержался вчера в столовой, оформлял одну идею, писал, считал, проигрывал в уме и поневоле слышал игру этого Самсона. Знаете, манера покойного Клиффорда Хоккера, но что-то есть свое, физиологическое. Я даже приду мал — не рано ли списывать на помойку наш старенький джазик? Вы знаете этого Самсика? Такой весьма, весьма подержанный уже тип, но. должно быть, и не лишенный, вы знаете?

— Да кто ж здесь не знает Самсика? — грубовато буркнул Морковников.

— …не лишенный, конечно, определенного сексапила для дамочек особого сорта. Не находите?

Академик салютнул ладошкой и пошел прочь, но велосипедист некоторое время еще ехал за ним вдоль тротуара, заканчивая рассказ.

— «Ого, — говорю я этому вашему Самсику, — а ты сегодня в ударе, в свинге. Влюблен, что ли?» Вы знаете, Морковников, многие толковые люди не отказывают мне в парапсихических способностях, но в данном случае я спросил вполне простодушно, а попал в точку.

Эрнест, до этого момента маршировавший «равнение направо» — то есть прочь! — теперь сделал равнение нале во, то есть на велосипедиста, и так теперь шел с повернутым к нему, открытым и готовым к удару лицом, а Мемозов ехал, шаря по нему едкими гляделками и обводя его контур легким насвистыванием «Чай вдвоем».

— Ну. дальше, — сказал академик.

— Да ничего особенного. Саблер страшно смутился и тут же перешел на другую тему. Знаете, вот что «Every day I have blues». — Мемозов старательно вывел губами начало.

— Знаю, знаю, — торопливо прервал Морковников и немного продолжил тему: — А дальше?

— Потом произошло нечто странное. Морковников. На кухне упал поднос, плашмя на кафель, и звон его долго стоял в этой вашей кислой столовке, а когда он затих, Самсик сказал, глядя в темное и потное окно, в котором не было ничего…

— Жизнь коротка, а музыка прекрасна, — неожиданно Произнес Эрнест фразу из своего сна, и Мемозов гулко захохотал. как будто бы оттуда — со стыка орбитальной реки и внутреннего куба.