Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 24. Аркадий Инин

Вслед за ней еще несколько дам, выскочив на сцену, обнажились «топлесс», и замелькали бесшабашно и раскованно стройные загорелые тела.

А за кулисами Кира перехватила уже закутанного в плащ красавца.

— Виталий, наши зрители ждут ответы на вопросы…

— Спрашивайте, — не вяжущимся с его внешностью басом ответил красавец.

— Вот мальчишки мечтают стать космонавтами, разведчиками, летчиками… А кем мечтали стать вы?

— Я не мечтал, — пробасил Виталий. — Я был летчиком.

— В каком смысле?

— В прямом — лейтенант военно-воздушных сил. Два года в небе, год на земле. Без керосина и без зарплаты.

— Виражи судьбы! Как это далеко от вашего нынешнего занятия…

— А чем плохо мое занятие?

Кира развернулась на камеру.

— Это уже вопрос к вам, дорогие друзья и особенно — подруги. Достойно ли мужчины — зарабатывать на жизнь, показывая за деньги…

— Минутку! — прервал ее Виталий. — Вам не понравилось то, что я показал?

— Ну… почему, — Кира смешалась. — Судя по реакции зала… это… неплохо…

— В таком случае можно вопрос вам?

— Да, пожалуйста.

— Что вы делаете сегодня ночью?

Кира не дрогнула, насмешливо прищурилась.

— О-о, какой вы отважный лейтенант!

— Отважный, отважный, — подтвердил он.

Но тут же был опровергнут вынырнувшей стайкой сопливых девчонок.

— Виталик! Вита-алик! Витали-ик! — вопили они, хватаясь за плащ кумира.

— Мама! — жалобно пробасил он.

И позорно бежал, оставляя в руках фанаток обрывки золотого плаща.

Юная Анаит, что-то весело напевая, процокала каблучками к подъезду.

И попала в объятия выскочившего оттуда Армена Суреновича.

— Анаит-джан! Ты где была?

— Папа, что ты волнуешься? Мы готовили математику… С Ларисой.

— A-а, математику. — Отец все прижимал к себе дочь, сбивчиво приговаривая: — Уже так поздно… Ты не должна ходить одна… Это опасно!

— Десять часов — поздно? И я не одна, меня до угла проводили…

Анаит прикусила язычок, но отец уже насторожился.

— Кто проводил? Лариса?

— Нет… Дима… Ну, Синицын…

Армен Суренович наконец выпустил дочь из объятий, вздохнул:

— Сколько тебе лет?

— Ты же знаешь…

— Я знаю. Но ты, наверно, забыла. Тебе пятнадцать лет. И уже — любовь?

— Джульетте было четырнадцать!

— Джульетте Саркисян?

— Нет, «Ромео и Джульетта»! — с вызовом пояснила она. — Читал?

— Кино видел, — спокойно ответил он. — И чем хорошим у них кончилось?

Ответить ей было нечего — та история действительно закончилась неважно.

Виктор крутил мясорубкой фарш, подталкивая его куском булки.

— Пап, можно молочка? — заглянул в кухню сын в ночной пижамке.

— Возьми в холодильнике, а то у меня руки…

Костик достал пакет, налил молоко в стакан и отправился из кухни.

— Куда, кровать зальешь…

— Я аккуратно, честное слово! — пообещал Костик. Майор еще покрутил мясорубку, но, что-то сообразив, пошел в комнату.

На прикроватном коврике лакал молоко из блюдца пушистый котенок.

— Папа! — Костик шлепнулся на пол, прикрывая котенка. — У Колькиной мамы сразу шесть котятков народились… Не ругай меня!

— Да как не ругать? Я — на службе, ты — в саду. А кормить, гулять — кто?

— Утром и вечером — я. А днем бабушка — я ей звонил — будет его гулять…

— Бабушке хватает прогулок с больным дедушкой. Нет, отдай котенка.

— Папочка, он такой красивый! И умный! И лечебный!

— Чего-о? — недоуменно протянул майор.

— Ну, Колька говорит, что все кошки — лечебные. Если у хозяина что болит, они его лечат — ложатся ему на больное место!

Отец усмехнулся и присел перед котенком.

— Заливает твой Колька…

— Не заливает! Я коленку стукнул, и он сразу лег мне на больное место…

Тут котенок вдруг подпрыгнул и приземлился на голову Виктора.

Майор замер с выпученными глазами.

Илюша стоял у окна, глядя в ночь.

За его спиной шагал из угла в угол Семен Ильич.

— Ты взрослый мальчик… Сам поедешь, сам посмотришь, сам решишь…

— Нет! — сказал Илюша, не оборачиваясь.

— Сказать «нет» легче всего. Пойми, здесь все очень сложно… У вас в школе не платят учителям… У нас в больнице сократили врачей…

— Поедем вместе, — сказал Илюша, так же не оборачиваясь.

— Уехать от моих больных? Я могу жить только здесь. Здесь у меня — все.

— И у меня все — здесь. А там — ничего и никого.

— Там твоя мама.

— Мама? — Илюша наконец обернулся. — Кукушка, променявшая меня на…

— Не смей так говорить о матери!

— А как о ней говорить? Она вытерла о тебя ноги! Она просто дрянь…

Отец оборвал сына пощечиной. На миг оба застыли.

Потом Семен Ильич прижал к себе Илюшу, заговорил сквозь слезы:

— Прости! Сыночек… Родной мой… Прости… Пойми… Я люблю тебя!

Илюша безжизненной куклой покачивался в его объятиях.

Но затем все-таки сломался, обмяк, заговорил тоже сквозь слезы:

— И я тебя люблю! Очень… Понимаешь… Я… Ну я… Прости!

Отец и сын плакали, обнимались и что-то шептали друг другу.

А Сергей спал. Утомленный безразмерным отцовским рабочим днем, он заснул в кухне — щекой на гладильной доске посреди детских вещичек.

Зазвонил телефон — долго, пока очнувшийся Сергей не нашел трубку.

— Алло! Какой… Союз? А… ну, да… отцов… А который час? Девять утра?

Сергей глянул в темное окно, потом на часы.