Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 29. Семен Альтов

Этой истории уже почти тридцать лет. Если сегодня перед Шурой не устоит ни одна уважающая себя женщина, то тогда перед ним не мог устоять и ни один мужчина. Я в том числе.

Мы были немного знакомы, и вдруг во время гастролей Театра сатиры в Ленинграде звонит Александр Анатольевич и говорит: «Приходи, есть разговор!» Я обалдел. Звонок Ширвиндта уже делал меня знаменитым.

Я влетел в гостиницу «Октябрьская». Шура сидел в кресле с трубкой, в халате и сказал дословно следующее: Хватит заниматься херней, пора писать пьесу!»

Сказано было доброжелательным тоном, но мне захотелось щелкнуть каблуками, рявкнуть: «Служу Советскому Союзу!»

Если сам Ширвиндт сказал: «Пора писать пьесу». — никаких сомнений в том, что я ее напишу, у меня не возникло.

Я вывел на бумаге магическое слово «пьеса». И началось торжество искусства над разумом. Никогда в жизни мне не писалось так легко.

Прелесть пьесы, в отличие от рассказа, в том, что она готова вместить ваш жизненный опыт. А тридцать лет назад опыт у меня еще был.

Вдохновение, помноженное на отсутствие мастерства, — колоссальная движущая сила. Сто страниц было позади, а я еще не поделился и пятой частью жизненного опыта.

С трудом оторвавшись от пьесы на 126-й странице, я позвонил Шуре, сказал: «Пьеса готова, отправляю почтой».

Само собой — ценная бандероль, трижды завернутая, вся в клее и сургуче. Не дай бог пропадет! Гениальное крадут в первую очередь.

Через неделю пришел ответ от Шуры. В письме он мягко журил, предлагал продолжить сотрудничество и просил, если можно, сократить наполовину.

Сам Ширвиндт просит сократить!

Я размахивал письмом перед друзьями с гордостью ворошиловского стрелка, награжденного именной саблей.

И снова бессонные ночи. Измучившись, я с трудом ужал материал со 126 страниц до 140.

Позвонил Шуре, доложил: окончательный вариант готов.

Он сказал: «Приезжай!»

Приежаю в Москву. Дом на набережной. Музей-квартира Ширвиндта. Я с восхищением наблюдал, как он, добродушно матерясь, отбивается от телефонных звонков, родных, близких, домашних животных. Простой, как все великие.

Сели в «Ниву», кажется, темно-вишневого цвета.

— Куда едем?

— Увидишь.

Да какая мне разница! Волшебник Шура вез меня туда, где произойдет чудное превращение малоизвестного сатирика в крупного драматурга.

Машина летела. Снег слепил, как будущая слава.

Красная Пахра. Дача Зиновия Гердта. Ввалился весь в снегу Дед Мороз Эльдар Рязанов. За ним другие замечательные люди, которых и в отдельности-то вблизи за всю жизнь не увидишь, а тут сразу.

Я понял: все пришли на читку моей пьесы.

Стол был домашний, обильный. В большом выборе спиртные напитки.

Жена Зиновия Ефимовича Татьяна спросила, что я буду пить.

Как драматург, я выбрал мартини, которое видел первый раз в жизни.

— Белое? Драй? Экстра-драй?

— Естественно, экстра-драй!

— Тоник? Сок? Лед?

— Чистое!

От волнения я ничего не ел, а только глотал жутко сухое мартини.

Я никогда ни до, ни после не видел за одним столом столько великолепных рассказчиков. Это был словесный джемсейшен. Я бы запомнил вечер на всю жизнь, если бы не проклятое мартини, которое с тех пор видеть не могу.

Просыпался долго. Вошел вечно свежий Шура и сказал:

— Вставай, опохмелимся и перекусим.

Я дрожащими руками достал пьесу. Мы сели за стол. Шура спросил:

— Что нового в Питере? Чем живет богема?

Я ответил.

Пора было возвращаться в Москву.

По дороге Шура, не выпуская изо рта трубки, сказал:

— Если тебя не утомило наше сотрудничество, работу над пьесой продолжим. Мы на верном пути».

Ночью в «Стреле» я пытался осмыслить прошедшие сутки.

С одной стороны, никто моей пьесой не заинтересовался.

Но с другой стороны, ведь никто и не сказал «прекрати!». Более того, Шура произнес волшебное слово «продолжим!».

И тут почему-то меня начал мучить вопрос об авторских.

Я слышал: за пьесу полагаются авторские, то есть деньги. А поскольку пьеса пойдет сразу во всех театрах, то сумма набегала нешуточная. Как делить авторские с Шурой? С одной стороны, вкалывал я, а с другой стороны, вдохновлял меня он. Как поделить вознаграждение, чтобы его не обидеть?

Это была кошмарная ночь. Как все ленинградцы, я страдал синдромом хорошего воспитания. Сочетание щепетильности и боязни остаться в дураках. Эти два понятия тесно сплелись в диагнозе «интеллигентность», которой гордимся из последних сил, поскольку больше нечем. Если поставить рядом ленинградца и москвича, невооруженным глазом видна интеллигентность одного и потому сразу тянет к другому.

Извертевшись на верхней полке, к утру я принял максимально интеллигентное решение: поделить по-братски.

Шуре — 47 %, себе — 53 %. Почему взял себе больше? Прости, Шура. Жена ждала ребенка. А на те гонорары, которые я получал в «Литературке» за фразы, можно было в лучшем случае вскормить лилипута. Жена Лариса женщина красивая, статная, и на лилипута надежд не было никаких.

Разделив авторские, я продолжил работу над пьесой. Периодически звонил Шуре, получал ободряющие советы и строчил дальше. Пьеса уже не помещалась в квартире.