Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин

— Кидай конец! — кричал Николай Николаевич Валентину. — Соберись с последними силами и кидай!

— Кидай, Валя! — беззвучно шевелила губами Надя. — Кидай, милый!

Валентин понял. Он сдернул с плеча веревку и, изогнувшись, метнул ее. Николай Николаевич ловко и цепко ухватил конец.

— Ура! — закричал я. — Ура-а-а…

И не докричал. Кинуть-то Валентин кинул, да конец другой себе не догадался оставить. Доверился парень, а самому подумать там, в воронке, некогда!

— А-а! — Надя закрыла лицо руками.

Парень погрузился уже по грудь. Вытаращенные глаза смотрели с мученической безысходностью. Наверное, прощался уже с Надей, с мамой, с жизнью. Может быть, меня перед смертью вспомнил…

— Лови! — крикнул Померанцев и, как лассо, метнул веревку обратно. Не долетела она. Поползла, как змея, когда Померанцев стал вновь ее наматывать.

— Дайте мне! Дайте мне!.. — мешала, отнимала бесценные секунды Надя. — Ну кидайте же! Кидайте, что вы медлите!..

Николай Николаевич размахнулся, задел меня по голове (ой!), потерял замах, кинул — и мимо. Метрах в трех сбоку легла веревка.

— Ну что же вы!.. Что же!.. — Надя зарыдала. Я впервые видел ее такой, почти безумной.

— Дайте мне, — каким-то ледяным, решившимся голосом сказал Рагожин.

Померанцев обернулся, помедлил.

— На! — протянул смотанную в кольцо веревку.

Рагожин метнул. Сильно. Хлестко. Так метнул, что засветил Валентину прямо в лоб. Валька охнул и вцепился в веревку руками.

Рагожин за веревку, Николай Николаевич за него, я — за Померанцева, за меня — Надя. Потянули. Раз, два — ни с места! Чувствую я, что-то мешает мне. Отвлекает. Прямо до невозможности! Стал анализировать — руки! Надины руки у меня на поясе. Стыдно сделалось, аж в жар бросило. Из-за такого пустяка чуть друга не угробил.

— Отойди-ка, — сказал ей грубо. — Отойди, не мешай! Не женское это дело!

Жестоко поступил, но невыносимо чувствовать на себе женские руки, если они, держась за тебя, выручают другого.

И сразу дело пошло на лад.

— Вытягивается! — победно заорал Рагожин. — Глядите, вытягивается!

Мы пятились, упираясь в песок пятками. У меня перед глазами была напряженная спина Николая Николаевича; если заглянуть сбоку — костистая упрямая спина Рагожина. Давно ли я нес его на себе, а теперь вместе спасаем буровика Валю. Тянем его из пучины…

Яма чавкнула и как выплюнула нам нашего незадачливого друга. Мы оттащили его подальше от злополучного места, перевернули на спину, он улыбался. Устало и благодарно. Надя склонилась над ним, по щекам ее ползли слезы, обрывались и падали Валентину на лицо, он улыбался…

Мы отошли в сторонку, оставив молодых наедине. Пески, пески… Пучки сухих водорослей… Нехорошо было у меня на душе почему-то. Вроде бы столько всего сегодня случилось, а удовлетворения и покоя нет.

Николай Николаевич глянул на молодых, вздохнул.

— А мы, знаете ли, кое-что любопытное обнаружили, — сказал Рагожину, — космический корабль.

— К-корабль?.. — лицо у Рагожина вытянулось. — К-как это… корабль?

Померанцев опять коротко глянул в сторону Нади и Вали.

— Сам удивляюсь. Стоит там… Лестница к нему ведет.

Я слушал их разговор, а самому принимать участия не хотелось. Отстраненно воспринимал все происходящее. Поэтому и уловил неожиданную отгадку. Как озарение нашло.

— Послушайте-ка! Если лестница выложена к кораблю, значит, он…

— Сел, когда город был жив! — подхватил Николай Николаевич.

И еще один удар ждал нас в тот день. С тех пор не люблю я солнечную, ясную погоду и, если выпадает теплый, безоблачный день, стараюсь не выходить из дому.

Мы вернулись в самолет и не застали Михалыча.

Ах, Михалыч, Михалыч! Мы ждали тебя до вечера, голодные, не садились без тебя за стол (плавленые сырки «Дружба», подсоленные морской водой, — 5 шт., хлеб «Бородинский», подсушенный — 1 бух.), думали, вот сейчас ты придешь усталый, улыбнешься своей мужественной улыбкой, пожуришь Валентина за беспечность. Пожалеешь Надю, подбодришь меня, спросишь у Рагожина: какая температура? Не пришел ты ни вечером, ни ночью, ни под утро. Мы не сомкнули глаз, не знали, что и подумать. Померанцев высовывался из самолета, кричал: «Ау, Михалыч!» Но никто ему не отозвался: ни ветер, ни прибой, ни голос ночной птицы. Даже я промолчал, хотя очень хотелось крикнуть: «Я здесь!», чтобы успокоить друзей хоть немного.

К вечеру, помню, сгрудились у ушей Рагожина, как у репродуктора. Ждали последних известий. Но молчали уши нашего товарища, краснели, как две алые розы, и — ничего.