Антология смерти

«По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве.Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Вдеь мы чиатем не кдаужю бкуву в отдльенотси, а все солво цликеом»

– Ну и что? – быстро оправляется от удара она, – Это только подтверждает, что какую бы чушь автор ни набрал, читатель до основной мысли все равно докопается.

– Да, уж, – распаляюсь, – До основной мысли. Но до своей основной мысли, а никак не до мысли писателя. Потому что все мы мыслим заштамповано, и этот вот текст – яркий тому пример. Читаем знакомые буквы, а остальной текст достраиваем уже по привычке. У рассказчика всегда больше шансов донести себя до слушателя, чем у писателя – до читателя. Рассказчика принимают комплексно и реже опираются на подсознательные штампы…

– Ути божечки! – кривляется Анечка, – Пожалейте Мариночку! Обижают маленькую! – потом добавляет резко и презрительно, – Пиши, сохраняя харизму, и будут читать правильно! Или наплюй на них всех вовсе, как на хохочущие за окном кипарисы…

Это она вспоминает, как я сначала страдала, а потом плюнула на свои страдания по поводу отсутствия у нас ЮБК.

– Нет! – настаиваю я, – Плюнуть нельзя!

– А я согласен, – вмешивается Пашенька, – С писателем лучше. Если не вдупляешься, ой, в смысле, не понимаешь, можно перечитать несколько раз и въехать. А если прослушал, переспрашивать по сто раз несолидно как-то.

– Ну, тебе-то понятно, что лучше с писателем. А то б ты не за мной, а за певичкой какой, вроде Анны нашей, увязался, – отмахиваюсь я от него, как от надоедливого ребёнка, хотя мысленно радуюсь, что мальчик правильно понимает суть спора. Но мне сейчас важно нокаутировать Анну. Она меня в прошлый раз почти нокаутировала, прилюдно доказав, что самоубийство Маяковского было невозможно. Я, хотя версию о преднамеренном его убийстве считала полным бредом, толково сформулировать опровержение не смогла. И остались мы с самоубившимся Маяковским в меньшинстве и непонятые.

– Давай примеры!– потребовала Анна, – Сейчас я тебя переубедю!

– Переубедяй, – задумываюсь и выдаю нечто вполне на уровне, – Вот, например, мой друг Павел, – показываю на насторожившегося Пашеньку, – Он увлекается компьютерными играми. Gеймер, значится. Вот я тебе говорю: «Он – gеймер!» И всё в порядке, все довольны, мысль понята. А вот теперь я тебе пишу тоже самое, – снова подсовываю ей ноутбук. – Видишь! – торжествующе улыбаюсь, – Теперь уже Пашенька и обидеться может. Потому что написано: «геймер» И при прочтении это слово всё равно мысль о геях вызовет. Кем же выходит наш Пашенька в подсознании читателя? Измерителем геев, или вообще предводителем, если последнее «мер» с «мэром» проассоциируется.

Анечка уже покатывается со смеху. Пашенька тоже смеётся, хоть и с явной натяжкой.

– Это у тебя, Марина, какие-то извращённые ассоциации. А что ж ты тогда про гейзер скажешь? А гейша у тебя тогда кем получится? Криминальным авторитетом воинствующе-стандартной ориентации?

Я и сама чувствую уже слабинки этого примера и ищу другой. Но Анна уже не расположена к беседам. Она смеётся басом и мотает головой в знак того, что слушать больше не намерена.

– А вы, Марина, лучше пишите меня правильно, английскими буквами, – подсказывает Пашенька и набирает слово «gamer». Мимолётом вспоминаю, как моя Алинка гостила у тётки на Украине. Она была совсем ребёнком и от этого интересовалась всем вокруг. «Пе-ру-кар-ня», – читала она обиженно, – «Что за слово такое нерусское? «Взу-ття», – тоже непонятно. «Очи-ку-ва-ння» – надо же такое слово выдумать!» Маман уже собиралась отчитать её за неуважение к чужому языку, как вдруг Алинка расплылась в счастливой улыбке, наткнувшись на английскую надпись «Adidas» и радостно завопила: «О! «Адидас!» – По-нашему, по-российскому!»

– Какие романтичные у вас отношения! – всплёскивает руками Анечка по поводу Пашенькиного «вы» и убегает в ванну. После утреннего кофе она всегда начинает двигаться со сврехестественной скоростью електровзбивалки.

– А она певица? – косится ей вслед Пашенька, переходя на уважительный шёпот.

– Да, – отвечаю.

– А кем работает?

Как здорово! Как в духе времени: «Ты писатель?» «Да» «А работаешь кем?». Я совсем развеселилась.

– Работает наша Анечка учительницей в школе, – снисхожу до разъяснений, – Преподаёт русский язык и литературу.

– А как же она с такой причёской в школу ходит? – расширяет глаза Пашенька.

– В парике. Сейчас сам увидишь.

На меня вдруг находит что-то. Резко жму ctrl+A, героически уничтожаю всё, про Зинаиду Райх написанное. Не понимаю, зачем это сделала, но к crl+Z не тянусь – знаю, возвращать текст нельзя. В воздухе отчётливо пахнет горелой рукописью.

Из ванны выходит Анна. Сейчас она и впрямь Анечка. Аккуратная брюнетка в карэ, очёсках и строгом костюме. Она отправляется к детям. Она давно могла бы забросить школу, но отсутствие щели для трудовой книжки пугает её, как когда-то пугала сама мысль о возможности выступать на сцене.

– Ничего себе, превращеньице! – ахает Пашенька.