Антология смерти

«Нельзя так опускаться!» – думаю я. Это даже не про Пашеньку, это про безразличие к порядку в комнате. Устраняю последовательно, сначала безразличие, потом бардак. Берусь за Рукопись. Нужно восстанавливать. Переписываю по памяти Зинаиду Райх, никаких аналогий с живыми людьми стараюсь не проводить. Пусть они и безвредны, как любезно разъяснил Свинтус, но при этом – чувствую сейчас очень ясно – тут они и бессмысленны тоже. Потом принимаюсь за Цветаеву. В который раз уже! За неё, ни разу мною так и не дописанную… Мне тяжело её писать, я слишком её сопереживаю… Переключаюсь на Сонечку. Цветаевская «Повесть о Сонечке» так и дышит моей редакторской Сонечкой. То же безудержное и разрушительное биение жизни, тот же вечный праздник в сочетании с абсолютной безнадёжностью.

– Прочь! Прочь! – вслух ору на свои мысли, но воспоминания всесильны, они просачиваются в самые щели мозга, и вот я уже вспоминаю…

Сонечка смешно признавалась мне в очередной перекур:

– Марина! Мне так невозможно хочется любви! Нет, не той, что на каждый день – таких у меня много. Той, что навсегда и на никогда одновременно. Понимаешь? Чтобы не убить мечту сбываемостью. Но у меня не получается. Полюблю кого-то – и он сбывается, и перестаёт быть великим от этого. Ох, это всё мой характер. Я не верю в сбывшееся. Верю только в загаданное. Мне кажется, если б я встретила Бога, то тут же перестала бы в него верить. Потому что, если он действительно Бог, разве я смогла бы его увидеть?

Записываю мысль: «Мне стихи Цветаевские – жажда несвершённости свершившегося.».

Стыжусь, что не указываю автора формулировки. Ставлю звёздочку над предложением, делаю сноску: «Это чувство я видела в ней всегда, но так чётко охарактеризовала его не я – Софья Карпова, современный носитель образа цветаевской Сонечки Голлидэй».

Объективный взгляд:

Своей грубой просьбой «не перебивать» она надолго вытеснила меня со страниц текста. Но сейчас без меня не обойтись. Я возвращаюсь, чтоб подчеркнуть: она затем с такой занудной дотошностью фиксирует каждую свою тогдашнюю мысль – чем ближе к концу, тем скрупулезней, – чтобы все, кто будет читать, понимали: причина содеянного не в нервозности, не во мнительности. Ей не оставили выбора. Целенаправленно доводили и довели. Вы, те кто читает, должны понять! Должны разобраться и уберечь последующих…

Так вот, я дописала про Сонечку. Только поставила точку, как раздался звонок. Именно в этот момент, ни минутой позже. Покуда уже порядком напраздновавшиеся соседи пробирались к телефону, я уже сняла трубку.

– Марина, хорошо, что я тебя застала, – в голосе Нинель не наблюдается привычной степенности. Что случилось? – Звоню тебе, звоню…

– У меня сотовый разрядился, – вспоминаю я, – У нас тут поминки по соседу, я не могла в редакцию вернуться, – решаю, все-таки, оправдаться за пренебрежение рабочим временем.

– Слышу, что поминки, – к Нинель возвращается её скептическая сдержанность, – У тебя язык заплетается.

– Правда, что ль? – с удивлением понимаю, что Нинель права, – Ладно, что у вас случилось?

– У нас Софья умирает.

Бум-с! Мне не требуется время, чтобы прийти в себя. Прийти в себя теперь просто невозможно. Я только что поставила точку. В Рукописи или в жизни очередного человека? Меня трусит. Мозг работает отдельно от ощущений. Мозг работает фантастически чётко. Все три секунды, чтобы вспомнить финал цветаевской повести. От чего умерла её Голлидэй?

– В больнице? – спрашиваю я, уже зная ответ.

– Да.

– От рака?

– Так ты знала?! – Нинель взрывается, – Отчего ты нам не говорила?! Мы бы её убедили… Или, если она тебе доверилась, отчего ты сама не отправила её на операцию? Ведь сейчас может оказаться, что уже поздно…

– Что говорят врачи?

Нинель настраивалась рассказать мне всё по порядку, поэтому возвращается к запланированному тексту:

– Всё было нормально, она такая весёлая была, живая, красивая даже…Только глаза воспалённые и гольф мятый… Но это, как всегда. В общем, сидим мы с ней одни в комнате, и вдруг Сонечка со мной заговаривает. Можешь себе такое представить? «Нина,» – говорит слабо, – «Позовите кого-нибудь, мне что-то нехорошо». Я сразу поняла – дело серьёзное. Иначе она ни за что ко мне бы не обратилась. Скорая её сразу забрала. Вредактор ещё там в больнице. Я звонила. Он говорит, у неё рак. Она зря так долго молчала. Ведь боли наверняка были. Это всё образ жизни…

Софья Голлидэй умерла счастливой. После операции она пошла на поправку. Тогда процент счастливо избавившихся от раковой опухоли уже был велик. Её комната была заставлена цветами. Муж и друзья неотступно были рядом с ней. Их забота трогала, придавала сил. Сонечка улыбнулась, отшутилась на вопросы о самочувствии. Улыбнулась светло, сказала: «А сейчас я буду спать». Уютно уткнулась носом в уголок подушки. По-детски прижала ноги к животу, отвернулась к стенке и спокойно заснула. Навсегда.

– От меня требуется какая-то помощь? – спрашиваю я Нинель.

– Нет-нет, – она пугается, – Только тебя там сейчас не хватало. Я просто звоню… Надо же обсудить с кем-то.