Антология смерти

– Наконец-то, – нервно улыбнулся Пашенька ей навстречу. Выяснилось, что он сидит здесь уже три часа, вяло теребит какую-то игрушку на дисплее ноутбука, и ждёт. А может и не ждёт. Просто дома у него две сестры, родители и зашнурованная бельевыми верёвками кухня, а здесь тишина и покой.

– Извини, задержалась. Много дел навалилось…

– Да я, собственно, ухожу сейчас. Можете не спешить. Ухожу совсем. Это дело решённое. Мне только нужно вам сказать кое– что…

Он ещё ничего не объяснил, но Марина всё уже поняла. «Ну и дура я! Как могла! Как могла так легко попасться?! Уничтожить, разобрать на винтики, выкинуть… Как могла не предусмотреть?!» Едва скрывая бешенство, она закусила губу, чтобы не закричать. Пашенька подтвердил все предчувствия.

– Я тут почитал… – кивнул на ноутбук он, – Нехорошо получилось, нельзя было… Но я не удержался, думал что-то про вас, вы ведь мне ничего не рассказываете…

Звезда поняла, что шансов скрыться больше нет и мгновенно сникла. Началось. Первый пошёл. То, чего она так долго опасалась, наконец, произошло. Он всё узнал – Марина понимала, что речь идёт о файле, в котором она описывала неумелое своё самоубийство – и вот, теперь, уходит. Если даже Пашенька, с его-то извращённой трактовкой порядочности, отвернулся от Марины, то как смотреть в глаза остальным? А ведь они узнают. Непременно узнают всё… Внутренняя истерика сложила звезду попалам. Марина стояла, облокотившись спиной на край стола, тяжело согнувшись и уперев руки в колени. Отчего-то так было легче. Взгляд впился в чёрную гладь монитора и руки сами собой сжались в кулаки от ненависти к предателю. Если б Пашенька не сидел в комнате, Марина растерзала бы сейчас свой компьютер. Как всегда в момент особого напряжения, в сознании сработал тумблер и мысли Марины от происходящего переключились к каким-то смутным ассоциациям.

Вспомнился вдруг Блок и его поэма «12». Перед смертью, будучи уже почти в забытьи, поэт метался в бреду и с ожесточением требовал уничтожения всех экземпляров этой вещи. «Все уничтожьте! Все!» – имевшиеся у него самого наброски и черновики, он безжалостно сжёг, вместе с записными книжками и дневниками, – «Люба», – просил он жену, – «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги! Я знаю, есть ещё один экземпляр. Он у Брюсова, я слал ему когда-то. Скажите, пусть вернёт! Я сам поеду к нему сейчас!» – Блок судорожно пытался встать, но бессилие и заботливые руки жены укладывали его обратно в постель, – «Пусть отдаст! Я вызову его на дуэль! Я убью этого негодяя, если он не отдаст!» Брюсов негодяем не был и о требованиях автора относительно поэмы даже не догадывался. «Пойми», – переходил на страшный шёпот безумный Блок, – «Все, все экземпляры этой поэмы должны умереть!»

Близкие принимали это за очередной приступ помешательства. Потомки – не все – принимают болезненное желание поэта уничтожить поэму за мучения совести. Дескать, продался Александр Александрович советской власти, написал пропагандистскую поэму, воспел безжалостное кровопролитье, пал ниц перед коммунистическим правительством, изменяя всем своим идеалам и понятию чести, а потом, дескать, как приближение смерти почуял, так испугался, что в историю, как потворник революции войдёт, и устыдился своего произведения, и решил его уничтожить.

Марина не разделяла такого мнения. Поэму она читала, ещё не зная её истории и пересудов, с нею связанных. Так вот, непредвзятым глазом читая, видишь, что поэма эта – проклятие большевикам, талантливейшая сатира над жестокосердными, искуснейший, горестный стёб.

А то, что на официальных мероприятиях и среди народных масс поэму восприняли, как восславляющую революцию, для Блока, как Марине казалось, было страшным ударом. Конечно, он впадал в буйство, и не мог уже контролировать подорванную психику, когда слышал, как народ лихо адаптировал поэму под своё коммунистическое восприятие. «В белом венчике из роз, Впереди идёт матрос», – декламировали в агитбригадах, вместо /Впереди Иисус Христос/, – как было в оригинале. Конечно, Блок делался бешеным. А ещё Марине казалось, что Блок, почуяв нутром поэта, какие грядут времена, попросту испугался, что написал столь откровенно антикоммунистическую вещь. Побоялся репрессий. Пожалел жену и именно поэтому хотел уничтожить поэму…

– Вы слышите меня? – в то время, как в голове звезды писалась эта странная статья, и Марина с удивлением понимала, что испытывает сейчас к тексту файла то же, что Блок чувствовал к поэме «12»: «уничтожить, стереть – с диска, из памяти, из жизни, потому что страшно, что это выдаст, ужасно будет, если прочтут», в это время Пашенька тщетно пытался что-то объяснить и выяснить.

В коридоре у соседей распахнулась дверь, и чужой телевизор разнёс по коридору обрывки Марининого интервью: