Антология советского детектива-2. Компиляция. Книги 1-11

— Нужны новые связи… Широкие. Надежные.

— Абдурахман, — напомнил Саид.

— Еще!

— Я должен подумать.

— Думайте!

— Необходимо время.

— Сколько?

Саид мог назвать любой срок — часы, дни. Даже неделю. Ему не надо было вспоминать, но надо было придумывать. А прежде следовало разобраться во всем, что узнал от Ольшера.

— Не знаю, — пожал плечами Саид. — Несколько дней…

— Много.

— Если мысль придет раньше…

— Должна прийти, — утвердил капитан.

— Буду стараться, господин гауптштурмфюрер.

Прощаясь, Саид спросил Ольшера:

— Анвар Каримов оправдал ваши надежды?

Не сразу ответил Ольшер. И ответа искал не у себя, а у Исламбека. Смотрел на него, колол глазами. Хотел, видимо, понять, что нужно шарфюреру.

— Вы сделали удачный выбор… Гундт доволен…

Не Ольшер, а Гундт доволен. О себе он умолчал.

Что правда и что нет? Какая-то правда была во всем ворохе новостей и событий, обрушившихся на Исламбека. К ней прибавилась еще полуправда, принесенная Азизом.

— Тотальная мобилизация, брат… Слышал?

— В Германии?

— Зачем в Германии. Немцы меня не интересуют. В комитете…

Они сидели в маленьком ресторане у Ангальтского вокзала и ели котлеты из свеклы. Темные, подрумяненные брикетки, чем-то напоминавшие мясо. Не запахом, не вкусом. Видом. И это было уже приятно. Пока несешь ко рту, думается о прошлом.

— Дрянь жизнь… — ворчал Азиз. — И лучше уже она не будет…

— Ты не веришь в победу?

— Хе! Кто теперь думает об этом. Не угодить бы в котел с кипящим маслом.

— Когда-то ты обещал мне плов в Берлине.

— Я обещал? Смеешься, брат. Мустафа Чокаев обещал. С него и требуй.

— Посылаешь меня на тот свет?

— Мы все там будем.

— Рано еще. Пока поедим котлеты из свеклы и мушель-салат.

Азиз состроил такую грустную мину, что Саид невольно улыбнулся. Плаксивое выражение никак не шло к его круглым, упитанным щекам и веселым усикам. Теперь они потеряли острые кончики, свисавшие к краям губ, как у большинства мусульман, и с помощью парикмахера обрели модную форму — а-ля Гитлер.

— Хорошо, что еще дают пиво, иначе сдохнешь от тоски.

— Могу угостить даже вином, — проявил заботу о друге Саид.

— С какой это радости?

— Ты же слышал утром радио.

Азиз прищурился, будто Исламбек был далеко и следовало разглядеть его получше.

— Хе… Не много ли ты на себя берешь, брат?

— Сколько шея вытерпит.

— Ой, сломается. Верблюд и то не всякую ношу несет, а шея у него вон какая…

— Ну, то верблюд… — Саид подозвал официантку и попросил бутылку сухого вина. — Один бокал, — пояснил он девице с миловидным лицом. И когда она ушла, напомнил Азизу о начале разговора: — Так откуда ты взял, что в комитете тотальная мобилизация?

— Пауль Хенкель сказал.

— Тоже мне источник.

— Не смейся, старик все знает.

— Откуда?… Рут с ним не в ладах. Не любит ее Пауль.

— Зато Каюмхан как к отцу относится.

— «Отец» — христианин, а сын — мусульманин, забавно…

Принесли вино, и Саид наполнил бокал Азиза. Тот не протестовал, но перелил вино в кружку из-под пива и сцедил туда остатки из бутылки. Припал к вину. Осушил кружку залпом. Вытер губы ладонью. Отдышался. Хмелек побежал по глазам его. Злой хмелек.

— С чего решил, будто Каюмхан мусульманин? — спросил он Саида.

— Его учил грамоте мулла.

— Хе! Это было когда? Во время эмира бухарского. С тех пор мир три раза перевернулся.

— Ислам стоит незыблемо, — как мог торжественнее изрек Саид.

Азиза не так легко было провести. Он догадался, что друг подтрунивает над ним, и махнул рукой.

— Ты-то сам правоверный?

— Сомневаешься?

— Сомневался, когда ты поднял руки… Потом сомнение вытекло по капле, как вода из дырявого бурдюка.

— Что ж, мы теперь одной веры, значит… — сделал вывод Исламбек.

— Одной веры, да не одного толка.

— Так ты кто — шиит, суннит или исмаилит?

Бешено заиграл хмельной огонек в глазах Азиза.

— Не коммунист, — бросил он Саиду со злобой.

— Сомневаюсь…

— Ничего, твое сомнение тоже вытечет из бурдюка. И не по капле. Пригоршнями… Закажи еще вина!

— Ты знаешь, больше бутылки не подают.

— Себе закажи.

— Я не пью.

— Или в Мекку собрался?

Саид отвел взгляд от Азиза, от его сытого, побагровевшего от хмеля лица. Посмотрел вдаль зала, где за столиками сидели берлинцы, рабочие какого-то ближнего предприятия и станции метро. На входную дверь посмотрел. Застекленную. На улицу, где догорал зимний день.

— Мать моя больна.

Это прозвучало настолько необычно, настолько странно — вестей из дому никто не получал и не мог получать, — что Азиз не поверил услышанному. Лишь сумасшедший мог произносить подобные вещи. Последним сообщением для каждого было полевое письмо. А оно пришло до плена, год-два назад. Мир, тот мир, где жили близкие, застыл в их представлении таким, каким они видели его, надевая шинель и беря в руки винтовку. Фотография. И им казалось, что она не меняется. Если кто болел тогда, тот болеет и сейчас, если был здоровым, оставался таким до настоящего дня. Родившиеся не росли, холостые не женились, старые не умирали. Иногда лишь появлялась мысль — может, все иначе. Но мысль эту отбрасывали. Новое не уживалось, мешало. В снах жены приходили по-прежнему юными и дети лепетали свои первые слова.