Антология советского детектива-22. Компиляция. Книги 1-24

До заступления на вахту оставалось восемь часов. Час на обед, остается семь. А если учесть и перерывы на отдых, не более шести часов. Сколько удастся пройти за это время? Сказать невозможно даже приблизительно, потому что никто еще не пробовал вгрызаться в эту твердь. Впрочем, это не совсем так. Вгрызались и, притом основательно, и, может быть, не один раз. Но кто и когда оставил свой след на этом бородавчатом выступе планеты? Можно почти без ошибки сказать, что последний раз траншею рыли несколько десятилетий тому назад, точнее, перед Крымской войной. Маловероятно, что фортификация начала сооружаться уже после высадки союзнических войск в Крыму. Для этого попросту не хватило бы времени. Да и металлический мостик в то время был бы уже ни к чему, так как опасность грозила больше с суши, чем с моря. Но если вопрос о сроках строительства этого укрепления более или менее ясен, то совсем ничего неизвестно, кто и когда окапывался здесь в более ранние времена. Хотя почему неизвестно? А греческие завоеватели? Разве не они когда-то населяли прибрежные районы Крыма? Разве не они вели потом бесконечные войны с племенами, волнами накатывавшимися со стороны степей полуострова? И разве не об этом свидетельствуют молчаливые руины древних генуэзских башен? Молчит история. Она, как человек, хорошо помнит, что было вчера, хуже, что было несколько лет тому назад и почти совсем ничего не помнит о событиях в раннем детстве.

Принимаясь за работу, я думал о Маринке. Я и теперь почти физически ощущаю этот чудесный запах лаванды, которым пропитаны ее волосы. Где она сейчас? Хотелось сойти вниз, хотя бы к тому месту, на котором стояла Маринка и рассказывала мне легенду о красавице Менатре. Но нет, нельзя. «Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может, сама тебя позову», — сказала она на прощанье. И придумала же это волшебное зеркальце. Вообще-то она большая выдумщица. Не зря избрали ее комсоргом.

Как легче одолеть эту каменистую массу? По кусочкам? Можно, конечно, и по кусочкам, но так много не сделаешь. Лучше по способу Лефера: продолбить поперечно бороздку сантиметров на тридцать, потом так же — снизу, у основания, пока глыба сама не даст трещины. На смену кирке, с помощью которой была намечена поперечная борозда, пришел лом.

— Черта с два усидишь в рубке, — показался Танчук. — Как по голове: гуп, гуп, гуп.

Я думал, что буду ковыряться в горе один. Когда ты один, думается о многом, сокровенном, свято хранимом, о чем не всегда расскажешь даже приятелю. Так нет же, пожаловал Танчук, а за ним вскоре — Музыченко и Звягинцев. Уселись чуть повыше. Ни дать, ни взять — древнеримские патриции в первых рядах Колизея. Только мои сослуживцы не в тогах и римских сандалиях, а в холщевых робах. Все отчаянно дымят цигарками с махрой.

— Вот ты, Нагорный, — начал Лев Яковлевич, — кончил десять классов. Скажи мне, кто твоя мать?

Я не догадывался, куда клонит Лев Яковлевич, но знал, что готовится подвох. На всякий случай ответил:

— Наталья Матвеевна Нагорная.

— Это мы знаем, что твоя мать Матвеевна. Ну, а в переносном смысле?

Чертов Лев Яковлевич. Мне работать нужно, а он урок вопросов и ответов устроил.

— Уж не землю ли ты имеешь ввиду? — спросил я на всякий случай.

— Ее матушку, ее родимую. Я знал, что ты, ну может, не сразу, но все же скажешь дело. Так вот, дорогой наш комсорг, если ты признаешь, что земля — наша, а значит, и твоя мать, то почему тогда терзаешь ее тело, как хищник свою жертву. И не как-нибудь, а киркой и ломом. Ты слышишь, как она стонет, когда вгоняешь в ее тело этот толстый железный стержень? Да по кускам ее сердешную.

— Ну и балаболка ж ты, Лев Яковлевич. Мелешь всякую чепуху. А я, между прочим, для вас же стараюсь.

— Почему чепуху? Разве ты не из тех же химических элементов, что и земля?

— Из тех же.

— Разве эти вещества, из которых ты состоишь, не дала тебе земля?

— Дала.

— Тогда разве она тебе не мать?

— Да мать, мать. И что из этого?

— А то, что мать нужно любить, не огорчать и не кромсать ее так, как кромсаешь. Теперь ты не можешь ждать милостей у природы после того, что сделал с ней.

— Эх, Лев Яковлевич, родиться бы тебе лет на тышшу, как говорит Семен, раньше. Ты бы не только Горгия, но и самого Протагора за пояс заткнул.

— Ты нас с буржуазными элементами не  сравнивай, — обиделся Звягинцев.

— Да какие они буржуазные элементы? В те времена и буржуазии-то не было.

— Все равно эксплуататоры.

— Что верно, то верно, эксплуататоры были. Но не Горгий и Протагор. Эти учили других софистике.

— А що цэ за хымэра така софистыка? — поинтересовался Музыченко.

— Учение такое.

— Якэ?

— К примеру, — попытался я объяснить. — Да зачем нам далеко ходить за примерами? Вот то, что болтал здесь Лев Яковлевич, и есть софистика. По форме все вроде бы правильно, а по существу чепуха.