Антология советского детектива-28. Компиляция. Книги 1-20

Парень в энцефалитке знал, что тушёнка под полубаком еще есть, но ничего не сказал: боялся за шкурки. Пятаков тоже знал об этом, но ему и подавно полагалось молчать: и тушёнка не его, и лейтенант приказал о мехах пока не распространяться.

Толстячок отбросил пустую банку, облизал губы и, повернувшись к участковому, вдруг сказал:

— А ты бы не зарывался, парень.

Цветков удивился:

— Это в каком смысле?

— А в таком, что нас тут трое, а ты один.

— Ничего, — сказал лейтенант. — Я рецидивиста с автоматом задерживал, а уж с вами, шантрапой, разберусь как-нибудь.

— Или ты, может, бабу за боевую единицу считаешь? — продолжал толстячок. Цветков нахмурился. — А ты на меня не смотри, не смотри… — Толстячок вдруг мелко захихикал. — Ты лучше на нее глянь, она тебя в отдельный балок спать приглашала!..

Цветков перестал жевать:

— Ну, вы…

Ледзинская встала с вещевого мешка и направилась к толстячку.

— Вы что… что… — забеспокоился тот, бросая взгляды на парня в энцефалитке, будто ища защиты, но тот прихлебывал кипяток и нимало, казалось, не интересовался происходящим. — Вы что?! — завопил толстячок, округлив глаза и пятясь от Ледзинской.

Ледзинская коротко размахнулась и влепила ему пощечину.

— Ледзинская! — строго сказал Цветков. — Вы все же офицер, не забывайте!

— Вы за это ответите! — взвизгнул толстячок. — Я Владимиру Федоровичу!.. И свидетели есть!.. Есть свидетели!.. Вот он! — Толстячок схватил за плечо мирно сидящего у костра парня с кружкой, который чуть не обжегся кипятком. — Он подтвердит!.. — вопил толстячок, продолжая трясти за плечо парня в энцефалитке.

— Да хватит вам, — сказал тот, стряхивая его руку. — Надоело…

— Ах ты, щенок!.. — захлебнулся толстячок.

— Вы это… — сказал парень в энцефалитке. — Я ведь вам не… — покосился на Ледзинскую. — Я вмажу, так вы не скоро очухаетесь…

Толстячок покачнулся, обвел всех диким взором, — » вдруг бросился бежать через захламленный ельник к берегу.

Первым понял опасность Пятаков.

— Шлюпка! — хрипло заорал он и бросился вслед за толстячком.

Это была критическая минута. Толстячок успел отвязать шлюпку, влез на бак и оттолкнулся, но в последнюю секунду его схватил за ногу Пятаков. Свободной ногой толстячок двинул Пятакова в живот; тот выпустил ногу и отлетел на берег; толстячок начал карабкаться к мотору, но в этот момент участковый ухватил конец бечевки и подтянул шлюпку, а в следующее мгновение парень в энцефалитке прыгнул на подбиравшегося к мотору толстячка, схватил за шиворот и резко ударил ладонью в подбородок. Толстячок обмяк и опустился на днище.

— Фу, блин… — выдохнул Пятаков и ощупал свой живот. — Крепко шибанул, собака… Ведь немного же оставалось, — повернулся он к лейтенанту. — Оттолкнулся бы — и с приветом.

Цветков снял фуражку и утер со лба пот.

— Иди костер погаси, — сказал он Пятакову, все еще не выпуская из рук бечевку. Пятаков оглядел шлюпку, лейтенанта, держащего ее на привязи, как собаку на поводке, и пошел в ельник навстречу подходившей уже к берегу Ледзинской.

38

Плёсы сменяли друг друга с усыпляющей монотонностью: вправо — влево, вправо — влево; крены шлюпки следовали в такт поворотам, и немудрено было уснуть за мотором. В том и состояла главная опасность движения по Итья-Аху на большой скорости. Цветков давно уже перекрыл все разумные нормы — давно бы уже передать рычаг-газ парню в энцефалитке, но он боялся, что, оказавшись пассажиром, действительно уснет и пропустит то место, где нужно пристать, чтобы добраться до избы Ивана Хорова. Сам он, Цветков, узнает это место, если даже на берегу не будет никаких указательных знаков в виде причаленной лодки или развешанных для просушки сетей, но нужно обязательно смотреть вперед — вести, как говорят топографы, непрерывное опознавание, не обращая внимания на бьющий в лицо ветер и не поддаваясь усыпляющей монотонности плёсов. И лучше всего для этого сидеть за мотором, постоянно ощущая ладонью вибрирующую рукоятку рычаг-газа.

Четверо сидели на двух беседках попарно, спиной против холодного ветра: на передней — Пятаков и Ледзинская; на той, что ближе к корме, — парень в энцефалитке и толстячок. Все дремали, сжавшись от скоростного ветра.

Ледзинская была теперь в просторном для нее полушубке, надетом поверх пальто; она втянула голову в плечи, подняла все воротники, но все равно дрожала от холода. Ее то укачивало до тошноты, то отпускало, но потом, когда усилился ветер, она ничего уже больше не ощущала, кроме холода.

Рядом, скорчившись в три погибели, спал Пятаков.

Толстячок изредка вскидывал голову и устремлял бессмысленный взор на лейтенанта, потом, пробормотав что-то, снова склонялся и продолжал дремать.

Парень в энцефалитке временами оборачивался, пробуя смотреть по ходу движения, но выдерживал лишь несколько секунд, после чего удивленно взирал на Цветкова, думая, видно, о том, что сам бы он не выдержал стольких часов сидения лицом к ветру. Обычная логика пассажира, рассудил участковый, поймав удивленный взгляд парня. А сиди он на моем месте — точно так же прибавлял бы газу и не удивлялся.