Антология советского детектива-30. Компиляция. Книги 1-20

Эту фамилию он недавно не мог вспомнить в разговоре с Бабаяном. Но не в этом дело. С чем-то коротко, неуловимо неприятным связана она в его памяти. С чем? Не с чем, а с кем… Так, так… С Никитой связана эта фамилия, и неприятное ощущение («Пусть, пусть постоит еще поезд, иначе можно забыть, и вторично забытое уже не восстановишь»).

На какой-то даче была какая-то пустяковая кража. Никита был там. И без всякого сочувствия рассказывал о потерпевших, что ему вообще-то не свойственно. У него позиция четкая, размывов нет: вора лови, потерпевшему сочувствуй. У него иногда до примитива четкая позиция…

И вдруг Вадим вспомнил. Как-то по дороге на электричку Никита еще раз обмолвился об этой даче. И упоминал фамилию Качинского. И он, Вадим, все хотел спросить: в чем там было дело, да так и не спросил.

Что-то ему тогда не то чтобы не понравилось, но запомнилось в лице Никиты. Какой-то всплеск. Чего-то Никита не сказал. Ну ладно, теперь он уже не забудет и спросит.

Вадим привык доверять своим ощущениям подчас не менее, чем мыслям. Разве ощущение не предшествует мысли?

(«Поезд на Порохов снова набирал скорость».) Вадим вернулся к Галушко, к его словам о трех годах, которые получили убийцы.

Лейтенант был опечален, с его точки зрения, несправедливым приговором. Вадим подумал, что такие вот разочарования тоже входят в разряд издержек их производства.

— А вот скажите, адвокат любого преступника станет защищать? — с детской простотой спросил Галушко.

Наверно, это было первое убийство в его службе. Он ходил в суд и размышлял над тем, что слышал. Ни судьи, ни адвокаты не видели ни убитого — шея была перерезана почти от уха до уха, — ни его матери, когда ей сказали, что единственный сын ее убит.

А он видел. И ему — не по Уголовному кодексу, а по душе. — не были понятны смягчающие обстоятельства и пухлые речи о молодости подсудимых: разве тот, кого он увидел на шоссе в черной, в остром свете фонариков, густой луже, — тот разве не был молод?

— Так ведь судебный процесс должен быть состязательным, — с такой же искренностью, несколько неожиданной для самого себя, отозвался Вадим.

Обычно с малознакомыми он бывал сдержан, в иных случаях производил впечатление холодноватого человека.

— Но у меня тоже случалось, — подумав, сознался он, — когда никак не поймешь, ну зачем это, чтобы какой-то краснобай работу многих людей сводил на нет. А все-таки не может процесс не быть состязательным. В споре рождается истина.

— Нет! — тоже подумав, сказал Галушко. — Тут, по-моему, все-таки есть неправильность. Судьи же не получают деньги за каждое отдельное дело? Прокурор не получает? Вот и адвокаты не должны получать частных денег. В таком деле не может быть материального стимула.

Вадим с симпатией слушал Галушко. Он и сам любил подвергать сомнению истины. «Истину — под сомнение» — это же старый девиз физиков-теоретиков, и черта с два добились бы они чего-нибудь без такой крамольной указки.

Ромштекс и компот кончились («Пороховская электричка скрылась за поворотом»). Машин в управлении не такое изобилие, чтоб кто-нибудь умный и дошлый не смог перехватить предназначенную тебе у тебя же из-под носа.

— Нам никак нельзя против адвокатов, — уже вполушутку сказал Вадим, поднимаясь из-за стола. — Скажут, за свои огрехи опасаемся. А кроме того, знаю я случаи, когда и следователь и прокурор ошибались, и только адвокат помогал вынесению справедливого приговора.

— А если попробовать написать? В порядке полемики? От управления, конечно, нельзя, а если от себя самого? От частного, так сказать, лица. В порядке дискуссии?

Нет, он решительно нравился Вадиму, этот лейтенант.

— Слушай, Галушко, — сказал Вадим. — Вот тут у тебя ошибка. По молодости. На тебе погоны, ты работник органов, и ты никогда — пойми: никогда! — не можешь быть частным лицом. В этом, если хочешь, основа нашей работы. Мы некоторым образом всегда при исполнении служебных обязанностей.

Галушко оставил компот недопитым и шагал рядом с Вадимом. Очень ему не хотелось расставаться с капитаном Лобачевым, чей портрет в парадной форме красовался на стенде.

— А вы не слышали? — сказал он, когда Вадим помянул про служебные обязанности. — В Дмитрове лейтенанта Зотова убили. Участкового инспектора. Мы с ним в одном потоке в Светловской школе были. И ваш брат с нами был, — добавил он, как будто упоминание о брате в этой связи могло быть приятно капитану.

— На операции? — спросил, закуривая, Вадим.

— Да. Они бандита-браконьера брали. У него две судимости, сроки имел хорошие. По амнистии освобожден. А Зотов на первую операцию вышел. Бандит в него несколько пуль всадил, а потом себе в рот выстрелил. Ему при двух судимостях за убийство все равно бы вышка была. А его дружки-браконьеры чуть не с почестями провожали. Это, по-вашему, как?

«Похоже, этот Галушко мне сегодня в глобальном масштабе счет предъявляет», — беззлобно подумал Вадим, медленно раскуривая от спички. Да, конечно, и Никита прошел через Светлово, и Никита носит ту же, что и Зотов, форму, и ему какая-нибудь сволочь может всадить пулю или нож.