Антология советского детектива-4

Хорошо, я соглашаюсь. Принимаю предложение–минимум. Сейчас даю согласие, еду в Советский Союз, оттуда в Вену. А в Вене я уже в недосягаемости Мельтцера… Значит, не так–то им просто убрать меня в Вене, это они сделали бы и не вступая со мной в игру через Мельтцера.

А может быть, это предложение–минимум всего лишь проба, всего лишь испытание? Понял ли я глубину опасности, дошло ли до меня значение угрозы? Они боятся, что я еду в Советский Союз с какими–то особыми целями, а стало быть, они меня туда не пустят.

Я дал согласие Мельтцеру немедленно выехать в Бразилию.

Лакей разлил шампанское, и мы выпили за свершившуюся сделку.

Мельтцер отрезал у меня и последнюю возможность своей любезностью: оп предложил услуги своей конторы. Если я что–либо хочу взять из своих вещей в Вене, он пошлет специального человека, а переход в его фирму он согласует сам с моим президентом. На все его предложения я отвечал согласием.

Наутро я должен был явиться в контору, чтобы войти в курс дела и подготовить деловую сторону своего переезда в Бразилию.

В отель нас доставил все тот же «мерседес–600». Я включил настольную лампу. На столе конверт с надписью: «Господину Эльсгемейеру — лично». Я вскрыл конверт. Без даты и без подписи послание.

«Господину Эльсгемейеру его старый клиент по ремонту машины шлет сердечный привет и пожелание долгой жизни».

Умно составлена анонимка. Отличное пожелание в конце. Пожелание долгой жизни.

Прошлое… Опять захлестывало оно меня мертвой петлей.

6

Нет, нет, я не верю, что наше прошлое ничему нас не научило. Не может быть, чтобы я один–одинешенек принял его уроки.

1938 год… Вена. Я свидетельствую, что не верил в возможность падения. Австрии как самостоятельного государства. Всяческих прогнозов я слышал много. Но я инженер, а тогда считалось хорошим тоном стоять вдалеке от политики и политических споров.

И у нас в Вене молодчики в коричневых рубашках выходили на факельные шествия. Но разве они определяли лицо общества?

Гитлер… Мы знали его по фотографиям. Полубезумный блуждающий взор, лицо параноика. Кто же мог его принимать всерьез?

Аншлюс, захват Австрии — это вызывало улыбку.

И я дождался. Стал свидетелем триумфального шествия гитлеровских войск по улицам Вены. А через несколько дней в городе на стенах зданий, на досках реклам и объявлений читал–немецкий приказ: все лица еврейской национальности должны явиться в полицейский участок и зарегистрироваться… Дальнейшее мы уже знаем, в Германии были тому примеры.

Это были дни невероятных, немыслимых карьер. В одну ночь те люди, о которых никто никогда не слышал, вдруг становились правителями с огромной властью в руках. И уже называлось имя нашего шефа гестапо Германа Ванингера.

Кто такой Герман Ванингер?

Он мог стать добропорядочным крестьянином, тем, кто растит хлеб наш насущный. Он отвернулся от земли и ушел в город. В иных случаях такой порыв приводит к самым высоким свершениям. Герман Ванингер удовлетворился сначала местом вышибалы в ночном заведении, затем продвинулся до официанта, а когда его в свои ряды приняла партия Гитлера, получил даже место метрдотеля в дорогом ресторане. Место самое страшное для развращенной завистью души.

Я принадлежу к тому беспокойному сословию, которое всегда «анти», всегда против дикости, против попрания прав человека. Я всегда был против чего–нибудь, что принималось окружающими как долитое. Меня не устраивал или политический режим, или люди, стоящие у власти… Беспокойный характер? Нет. Мой характер так же чужд беспокойства, как и романтики. Откуда же эта неудовлетворенность? Я и сам не мог бы толком объяснить. Говорят, что это критический рационализм интеллигенции. Но разве только критический рационализм не мог примириться с тем, что нес с собой Гитлер?

Как я мог жить в городе, где на мою жену нашили бы знак, который означает, что она лишена всяких прав и первый встречный может поступить с ней, как ему заблагорассудится? Я знаю, что находились люди, которые оставались и в городе, и на своих общественных постах, когда их жен казнили или бросали в тюрьмы. А потом, когда Гитлер окончил жизнь в подземелье, со слезами умиления встречали своих «любимых», вернувшихся из Маутхаузена или из другого лихого места. Такому человеку я не подал бы руки. У каждого свой взгляд на порядочность, но есть какие–то нормы, которые утвердились в человеческом обществе как извечные. По этим нормам в трудную годину я покинул свою родину, чтобы спасти жизнь самому родному и самому близкому мне человеку.

Мы добрались на попутных автомобилях до пограничной зоны. Это были первые дни после аншлюса. Пограничные жители не по сердоболью, а за звонкую монету переправляли желающих под покровом ночи через границу.

Я тянулся поближе к родным местам, где, как мне казалось, нас не достанет Гитлер.

Я родился в 1903 году в городе Турка. Тогда это была Австро–Венгрия, империя Габсбургов. После первой мировой войны город Турка сделался польским городом.