Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)

Семушкин и так, и эдак приглядывался к деревне Качаново, к дому Михаила Степановича Жукова. Деревня небольшая, двадцать шесть дворов, и все в один ряд, лицом к разъезженной дороге, огородами к лесу. За дорогой — поля. В той стороне лесов нет до райцентра, до Афониной Пустоши. Вдоль дороги ни деревца, ни кустика, ни телеграфных столбов. Дом Михаила Степановича — четвертый от леса. Крыт, как и все прочие дома, дранкой. Окна подслеповатые. Вдоль стен завалинка. Огород примыкает к лесу, огорожен слегами. Собак в деревне не слыхать. Движения не заметно. Есть ли люди в деревне, нет ли их…

Долго приглядывался Семушкин, прежде чем определил — жива деревня. Появились мальчишки. Они выпорхнули из-за домов, тут же и разлетелись всяк к своему жилью. Чуть позже промелькнула женщина. Старик показался на улице. Прошелся и пропал. Из трубы соседнего с Жуковым дома заструился легкий дымок. Отметил Семушкин и следы недавнего боя. Свежие воронки, стреляные орудийные гильзы, гильзы винтовочных и автоматных патронов.

С темнотой Иван Захарович осторожно подобрался к дому Жукова. Окна светились. Семушкин глянул в крайнее от входа, увидел хозяина. Тот сидел, склонившись над чуркой, у печи на низком табурете, строгал лучину. Керосиновая лампа на столе притушена. Лицо не разглядеть.

Иван Захарович осторожно постучал в окно. Хозяин дома дернулся, вскинул голову. Поднялся. Направился было к окну, передумал, пошел к двери. Долго шаркал запором. Ни о чем не спрашивая, открыл дверь. Семушкин назвал пароль, Жуков — отзыв. Иван Захарович скользнул в сени.

* * *

Контакта с хозяином явки не получалось. Сумрачный, он прошел в избу, стал посреди комнаты. Повел себя так, будто не он только что откликнулся отзывом на пароль, впустил к себе незнакомого человека. Причем вид у Жукова был такой, как будто он на кого-то, в том числе и на Ивана Захаровича, в большой обиде. Семушкин вспомнил предупреждение Григорьева. О том, чтобы Семушкин действовал осмотрительно, об особой чуткости к людям. «Сам понимаешь, — говорил Григорьев, — нет у них за плечами опыта. Жили, мирно трудились, пришла пора, появилась в этом необходимость, дали согласие на опаснейшую из работ. Инструктировали, готовили их наспех, учти это. Постарайся проявить побольше внимания к тем, с кем придется вместе работать».

— Вас что-то тревожит, Михаил Степанович? Вы не рады моему появлению? — спросил Иван Захарович.

Жуков приподнял голову, молча посмотрел на Семушкина.

— Так гостей не встречают, Михаил Степанович. У вас что-то произошло?

— Произошло, — эхом отозвался Жуков, взглядом своим уставившись в пол.

— Расскажите, — попросил Иван Захарович.

Жуков произнес несколько пустых, ничего не объясняющих слов, в том смысле, что ему было приказано сидеть и ждать, он дождался, а чего дождался, оставалось непонятным. В чем дело? Он знает пароль и отзыв. Внешность соответствует описанию, которое Семушкин запомнил еще в Москве. Под глазом, правда, темнеет большой, в половину щеки, синячище, но это он, Михаил Степанович Жуков. Почему не хочет говорить? Не в себе? Растерялся?

— Михаил Степанович, вы можете мне не отвечать, но выслушайте. Меня прислали сюда за тем, чтобы я разобрался в обстановке. Мне нужна помощь. Ваша помощь, Михаил Степанович, в первую очередь.

Семушкин старался говорить ровным голосом. Слова произносил негромко, четко.

Жуков молчал, сел на тот же табурет, на котором перед тем строгал лучину, упершись локтями в колени, по виду вроде как больной. Не понять, что с ним.

— Если вы больны, скажите об этом, — продолжал Иван Захарович. — Вас оставили для серьезной работы. Если чувствуете, что не в силах, признайтесь и в этом. Я найду возможность отправить вас за линию фронта.

Последние слова, похоже, подействовали. Жуков поднял голову, убрал руки с колен. Задал вопрос, другой. Иван Захарович ответил. Да, он из Москвы. Вчера вечером был в столице. Вынужден был ответить именно так. Обстановка необычная.

Жуков задал еще несколько вопросов, после чего его словно прорвало:

— Это же звери, а не люди. Звери, которых долго держали в клетках, специально морили голодом, ожесточили против всего живого, потом выпустили на волю. Какая бесцеремонность! Какая неоправданная жестокость, наконец! Грабят, бьют, вешают, расстреливают!

Жуков произносил фразы на одном дыхании, в состоянии близком к истерике. Так казалось.

Семушкин понял, что Михаил Степанович Жуков подавлен налетом оккупантов на деревню, той силой и жестокостью, с которой гитлеровцы обрушились на жителей, стараясь с первых шагов, с первого появления запугать всех и каждого. Иван Захарович зримо представлял себе все, о чем говорил Жуков. Нацисты и дома, у себя в Германии вели себя не лучшим образом. Иван Захарович помнил и костры из книг, и погромы, и ту жестокую самонадеянность, с которой действовали штурмовики накануне захвата власти. Теперь в их руках сила. Они ринулись на необъятные просторы чужой страны, чтобы жечь и убивать. Чтобы покорить мир.