Антология советского детектива-9. Компиляция. Книги 1-11

Заставив себя поверить Чумакову, Тамара впервые отмахнулась от его уговоров и устроилась на работу в отдел иностранной литературы областной библиотеки. Тогда она еще не знала, что это был первый шаг к освобождению от сладкой Чумаковской каторги.

5

И вот последняя их встреча. Тогда ей было неведомо, что эта встреча последняя, что Федору Иннокентьевичу оставалось лишь несколько часов жизни. Он приехал домой среди дня. Вошел необычно бледный, не снял в передней пальто. Всегда безукоризненно причесанные волосы топорщились острыми тугими вихрами.

Вошел и, чего за ним не водилось никогда, даже не взглянул на спящую Ксюшу.

— Тамара! — первый раз он назвал ее полным именем. — Послушай меня внимательно. Это очень важно для нас двоих… — Он оглянулся на Ксюшу и поправился: — Для нас троих. Ты знаешь, я много лет жил, как говорится, у бога за пазухой. Рос по службе, получал поощрения, мы с тобой не знали нужды. И вот у меня крупные неприятности. Наверное, потому, что впервые я, кажется, теряю голову. Даже начинаю паниковать… Но самое страшное: начинаю верить в то, что повинен… Дело в том, что у меня за спиной, когда я работал в Таежногорской ПМК, орудовала шайка преступников. Они воровали лес, сбывали его в Среднюю Азию и наживали огромные барыши. А сейчас, когда их настигла расплата, они, будто утопленники, хватаются за соломинку, называют меня своим главарем и даже обвиняют меня в том, будто я, Тамара, — это я-то! — убил человека… — У Чумакова вдруг дрогнули и подогнулись колени. Он почти упал на стул. Посидел, прикрыв руками лицо, отвел от лица руки, пытливо посмотрел на Тамару и сказал тоном гипнотизера, как бы вколачивая в ее сознание каждое слово: — Поверь, Тамара, я ни в чем, совершенно ни в чем не виноват, на меня клевещут хапуги и завистники. Но ты понимаешь: следствие есть следствие. Могут быть крупные неприятности и всякие неожиданности, вплоть до обысков, допросов и прочих «прелестей». Я не боюсь, но ведь всего лишь шаг отделяет меня от Москвы. Я должен вынырнуть чистым из этой грязи, избежать сплетен и злопыхательств. Я прошу тебя, Тамара, помочь мне, принять меры предосторожности. Ты должна сегодня же сделать два дела: спрятать хотя бы у Прасковьи Ивановны твои драгоценности. Конечно, я мог бы вынести их из дома сам, но за мной может быть слежка… И сегодня же уехать в Сосновск, договориться со своими стариками о том, чтобы они твердили любому следователю: дача куплена на твое имя на их сбережения, которые они делали всю жизнь… Извини, Тамара, что возлагаю на тебя столь неделикатную миссию. Пойми меня правильно: сейчас до копеек будут пересчитывать заработную плату, все премии, которые я получал, и даже гонорары за мои статьи в областной газете. И хотя, поверь мне, мои доходы значительно превышают стоимость дачи и твоих побрякушек, но доказывать все это для меня, с моим характером, с моими привычками, моим служебным и общественным положением крайне унизительно, если не убийственно. Поэтому прошу тебя сейчас же отправляться в Сосновск.

Теперь пришла очередь Тамары как подкошенной опуститься на стул. Она едва удержалась, чтобы не закричать от нестерпимой боли, захлестнувшей ее тело. В первую минуту она усилием воли удержала себя от желания кинуться к Федору Иннокентьевичу, рухнуть перед ним на колени, целовать руки. Ведь Тамара чувствовала: сейчас ее любимому, ее Федору, сыну Иннокентьеву, отцу ее Ксюши, было больно и страшно — так, как в ту незабываемую ночь в Юрмале, когда Федор Иннокентьевич грезился ей в виде доисторического зверя…

Это воспоминание мигом воскресило в ее душе другое: подвыпивший самодовольный речистый Федор Иннокентьевич над блюдом устриц в Юрмальском ресторане, его уверенный голос: «Я, Тома, вообще не верую в прирожденную честность. Деньги решают все…» От этого воспоминания по телу Тамары пробежала знобкая дрожь. И каким-то подспудным, еще неведомым науке чувством любящей женщины и матери она постигла: Чумаков, давая ей клятву в своей честности, гражданственности, безгрешности, бессовестно лжет. Лжет, как лгал все эти годы ей, Тамаре, как лгал своей жене, когда обнимал ее за плечи в домике на Рижском взморье, зная, что Тамара не может не видеть через стекло веранды эту сцену, как лгал, глядя в доверчивые глаза Ксюши, а еще раньше, глядя в глаза своему первенцу Егору, когда втолковывал ему святые понятия порядочности, честности, достоинства.

Так неужели проницательнее ее, начитанной, свободно владеющей двумя иностранными языками, оказалась полуграмотная Прасковья Ивановна Чижова, которая при первом знакомстве с Чумаковым нарекла его фальшивым и двоедушным?!

Она сейчас постигла, что в разное время и по разным поводам стучались в душу сомнения в правдивости и праведности слов и поступков Чумакова, всегда такого приверженного своему непростому делу, увлеченному, красноречивому. Тамара потрясенно думала: неужели любовь — прекраснейшее из чувств, воспеваемое поэтами и композиторами, может быть такой стыдной?!