Антология современной уральской прозы

(Начать с красной строки и продолжить ряд дальше. Ряд-рябь, ряда грядов, гряда рядов. Самое интересное, что в последнее время всё чаще возникают те же мысли, что подвигли милейшего Александра Борисовича на его ещё не начавшееся деяние. Точнее, мысли не совсем те, а вот результат размышлений... Только что там делать? В эмиграции хватит одного большого поэта, одного большого и нескольких поменьше. И они там есть. Главное — там есть Бродский, Уж он-то, можно отдать руку на отсечение, со временем получит Нобелевскую. Один из многих, кто её достоин. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Что позволено Юпитеру... Саше проще, Саша человек дела, он прекрасно понимает, что своей медициной на жизнь там не заработает, и потому уже переквалифицировался в программисты. Можно ещё стать гангстером. Можно, конечно, профессиональным диссидентом, но что от этого толку? Если бы всё было понятно и ясно, если бы на улицах шла стрельба, а тела тебе подобных раскачивались на фонарях под тоскливые завывания осеннего ветра — о, тогда уже было бы поздно. Границы на замке, ребята с автоматами, цепью перекрывшие все дороги. Впрочем, границы на замке и сейчас, вот если их откроют... А если и откроют? Вымрут старцы, придут новые, в расцвете сил и лет, интеллектуальные прагматики, разрешат Бродского и Солженицына, напечатают массовыми тиражами Набокова и откроют границы. Что тогда? Тогда станет ещё хуже, ибо сейчас-то бежать можно от бессмыслицы, идиотизма, страха, возможности того, что завтра тебя возьмут и упрячут в психушку. А тогда... Нет, в здравый смысл этой страны просто нельзя поверить, если он и был, в чём, в общем-то, можно усомниться, то сейчас его отсутствие полностью доказано и появление такового не предвидится. Одним словом, тоска, трах-бах-та-ра-рах, парочка лишних дефисов не испортит масляную сладость предложения. Александру Борисовичу проще, его там ждут, бостонский дядя давно уже приготовил местечко в каком-то компьютерном офисе. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Надо чётко ощущать границы своих возможностей. Бродский — это Бродский, как и те немногие, которые над. Тобой, землёй, всем этим. Мандельштам, Лоуэлл, Аполлинер, Монтале. Если брать двадцатый век. Если же идти дальше, то дойдёшь до Пушкина, здравствуй, брат Пушкин, как говаривал Хлестаков. Все мы — немного Хлестаковы, дурацкий, банальный, самодельный афоризм, в такие-то вечера...)

Да, в такие вечера что-то всё равно толкает в воду. Он поднялся на пляж, нашёл кем-то оставленный ещё с дневного, солнечного времени не сданный вовремя лежак, разделся, поёжился — всё же вечер, скоро и сумерки кончатся — и пошёл обратно. Какая-то компания у самой кромки моря/песка играла на надувном матраце в карты, во что-то не очень серьёзное, скорее всего, просто в дурака. Толстые дядьки и толстые тётки, такие приходят на пляж с кучей разной жирной снеди и тёплой водкой в скромной поллитровой посудине. А когда идут после моря в пресный душ, что здесь же, на пляже, то начинают намыливаться, чем вызывают праведное возмущение всех остальных. Картинки южного быта. Колода карт с несданным джокером.

Он плыл рядом с лунной дорожкой, заполненной фыркающими и плещущимися молодыми людьми и такими же молодыми спутницами этих молодых людей, плыл тихо, хотя и не пил в ресторане, но ел, много ел, тело отяжелело, какая странная рифма, тело отяжелело, ело-ело, плыл брассом, оставив кроль до утра, лунная дорожка уходила куда-то вдаль, в самый центр этого морского бассейна, именуемого Понтом Эвксинским, последний катер приплыл со стороны Гурзуфа, видимо, из Алушты, а может, из Фрунзенского, может, и из Рыбачьего, надо бы съездить в Гурзуф, а может, и в Алушту, а может, во Фрунзенское или Рыбачье, в эти маленькие курортные местечки, тело отяжелело, моё тело что-то съело, что же съело ваше тело и зачем отяжелело? Кто-то из молодых людей, мощно рассекая руками воду, прошёл слева от него и исчез за буйками. Потонет ещё, лениво подумал он, спасать надо будет. Вода попала в рот, горько-солёная, так любимая им на вкус морская вода, тихое, плавное движение руками, лягушачий развод ног, толчок, снова тихое и плавное, чуть загребающее воду, снова лягушачий развод. Вот и буёк, красный, тронутый ржавчиной бок, спокойно потряхиваемый небольшой волной. Он взялся за него руками, сложился пополам и сделал ноги пистолетиком. Напала дурашливость, хотелось отпустить этот красный, тронутый ржавчиной железный бочонок, плюхнуться на спину, что-то заорать и замолотить по воде руками. С женой они так и делали. Да, всё с той же, одной-единственной. Курва. С женой, впрочем, хоть можно было поговорить, поговорить и подурачиться в воде. А сейчас...