Антология средневековой мысли. Том 1

Когда подчеркивается рационализм средневековой философии, то значимость веры не принижается, но восстанавливается в правах часто не в меру презираемый разум, о котором мистик Псевдо-Дионисий Ареопагит говорит как о силе, благодаря которой человек «властвует надо всеми»[7]. Петр Коместор в XII в. напоминал, что «сотворен был человек по образу Божию, то есть по духу Его (ведь образ Божий по сущности есть дух. — С. Н.), и по разуму Его (так как дух сотворен разумно, как у Бога. — С. Н.), и но подобию в добродетелях, то есть в добре, справедливости, мудрости. Благодаря такому образу Бог спешит на помощь человеку, так как человек не утрачивает его и в прегрешении. Что же до подобия, то его он часто лишается»[8]. Лишается добра и праведности, но не разума. Время странным образом изменило смысл этой христианской мысли: оно склонно как раз лишить человека разума, но при такой лишенности сами образ и подобие превращаются во что-то слабосильное и не столько религиозное, сколько религиозно млеющее. Решительные атаки на философский рационализм (осуществляемый чаше всего пли верующими, или желающими не столько думать, сколько подчиняться интуициям, эмоциям или спиритуализму) одновременно сопровождаются тем, что Жильсон назвал «контрошибкой», то есть с представлениями о подчинении Откровению всех способностей и возможностей человека.

Напомнить об этом стоит хотя бы потому, что после эпохи пренебрежительного отношения к Средневековью зазвучали голоса о необходимости услышать живой голос ушедшего тысячелетия, «то, как оно было на самом деле». Последнее, однако, вряд ли возможно даже для нынешнего дня, поскольку смысл любого обращения к минувшему, будь то деятельность историка или философа, насушен и оформляется сейчас, он имеет непосредственное отношение к факту существования этого конкретного историка или философа, сознания и мышления и благодаря этому выступает для него в качестве проблемы, предполагая предельное осмысление логики предшествующей мысли для выявления новых точек преобразования, то есть творчества. Ибо за прошедшее с той эпохи время изменилась перспектива видения, иначе оцениваются исторические коллизии, сопровождавшие ту или иную мысль, сам воспринимающий разум иной. Он не хочет и не обязан следовать старой аргументации. И подчас охранительно-негативная реакция на это новое постижение старого как раз и свидетельствует, что «то, как оно было на самом деле», опознается на основании повой позиции гораздо лучше, чем на основании охранительной, поскольку новый взгляд видит дальние возможности мысли, а старый — только то, что необходимо свершилось. Можно сколько угодно возмущаться, что новый мыслитель не следует старой аргументации и даже не удостаивает ее вниманием, — время изменилось. И это время пытается исследовать некоторые концепции, сопоставить их друг с другом без оглядки на цензуру. Казалось бы, она уже когда-то свое дело свершила. Ан нет. По-прежнему, к примеру, гностицизм рассматривается с позиций враждебного к нему христианства, а сблизившиеся философские позиции, в ходе времени утратившие социально-политическую или идеологическую остроту, вновь разводятся на основании старых же предпочтений. Ибо у хронографии философии и у собственно философии разные предметы познания. Разум философа не только переосмысляет, но всегда сомыслит другому разуму, пытается его понять, насладиться им, а не уничтожить. Разум хронографа[9], поскольку он не ставит перед собой цели постигнуть возможности мысли, но только результаты ее действия, способен к новому уничтожению. И нам известно немало случаев, когда в истории происходили такие вселенские убийства, в результате которых исчезали целые философские и религиозные направления, о которых теперь мы судим из вторых рук. Так, например, случилось с трудами гностиков. Способов для такого уничтожения было немало — от разжигаемых для книг, а то и для людей костров, многочисленных анафематствований до роспуска уничижительных слухов. Обоснованием такого рода действий казалось неоспоримое владение методом обращения с философией. Его как раз и присваивал себе охранитель. Но философия не признает такого метаметода. Более того, «пиратский корабль» М. К. Петрова[10] знает философское дело лучше какого-либо правильного объяснения греческого чуда или средневековой дисциплинарности. Философ к тому же может не только что-то понимать или о чем-то, как М.К. Петров, догадаться, он понимает и догадывается в одиночестве. Э. Гуссерль писал, что за всю жизнь он встретил только одного, с кем мог разговаривать, и тот — не друг.