Антология странного рассказа

Благослови тебя Бог! Мы любим тебя и будем рады прислать тебе больше информации и красочных плакатов.

Сергей Шаталов /Донецк/

Из цикла «Театр земной астрономии»

В Костюмерной

…Плевать, что он чувствует, когда облачается в меня. Я холоден, как настоящий театральный костюм, и если его тело покрывается гусиной рябью, значит, я верен себе. Быть может, мы с ним из разных спектаклей. Быть может! Но художнику по костюмам невдомек, что случилось или случится на самом деле. Задумать меня — еще не значит осуществить. Да, я не так прост. Именно поэтому нужно помнить обо мне не только в дни перед премьерой. Отвратительные, скажу вам, дни! А эти костюмеры!.. Сорвать бы с них одежду — да на голую сцену…

Я же не успеваю привыкнуть к самому себе! Почти перед началом спектакля решают меня переделать. И ради чего? Ради кого? Ради какого-то дурно одетого из темного зала?.. Кажется, ему неловко появиться передо мной в таком виде. Вот он и скрывается, чтоб не перешили вместе с его тряпьем. Видимо, тот, на ком вершилась примерка, и отговорил от этой безумной затеи. Дескать, и такой сойду — не столичный же театр! Я ему, конечно, по пояс… Хотя его роль и без того уродует меня, отдаляя от НЕВОЗМОЖНОГО все дальше и дальше…

Не думаю, чтобы кто-нибудь из театра по-настоящему желал овладеть мною. Меня после спектакля нет. Это и есть результат дурной игры и безвкусицы. Их волнуют не другие движения, а бегство вперед. Поэтому зрители должны помнить меня, а не актера. За что его помнить? За то, что он бездарно ждет свою реплику? За то…

Боже, как тяжело дышит, выкрикивая: «Быть или не быть!» Я просто трещу по швам на этих словах. А потом: «Вы можете играть на флейте?» Ему в ответ: «Нет!» — «Так как же вы смеете играть на мне?» Я весь в испарине от его выкриков. В конце концов, я дурно пахну. Я просто ору всеми своими складками: «А вы — вы можете после такого обращения носить меня? Раны, которые латает время, хранят в себе яд! Не страшно? Тогда отодвиньтесь на одну незаштопанную боль».

Я думаю, роль должна начинаться с костюма. Меня необходимо нарисовать, начертить… хотя бы на воде. И тогда я смогу обозначить новые жесты и знаки. Значит, текст — для костюма, а не наоборот! Игру нужно переживать до ее исчезновения, до расставания с самим собой. И только потом возвращаться в ВЕЛИКОЕ НЕНАСТОЯЩЕЕ. Если окажется, что кто-то по-прежнему в пределах пережитого, значит ОН проиграл. Проиграл неотвратимость сближения.

Когда я войду в свои права, не стоит разрывать меня своими телесами. Я должен парить, как облако неразделенной игры. Как то, что вам еще не пришло в голову.

И не шейте меня в отсутствие актера. Я сам его выберу. Только доверьтесь мне, и театр обретет ВОЛЮ К ТЕАТРУ, а следовательно…

Гримопадение

…Интересно, кто сегодня играет: я или маска? Она для меня просто ФУК. Я же священное растение на лице актера. У меня точно такая же температура, как и у него, и пот почти напополам. Именно, почти… Не считая слез. Я не могу утверждать, что слезы принадлежат одному ему. Те изменения, которые они вносят в мой мир, лишь усугубляют впечатления людей. Слезы становятся зримыми. И уже по моей воле проникают в зал. Все рыдают: ха, ха, ха! Чего не скажешь о маске: ее можно смыть, снять, разбить… меня же смыть невозможно, как с женщины — первого мужчину. Это потом меня растащат на воспоминания. А сейчас — я Ничей. И этот «Ничей» и есть паром через Стикс, через мое сердце, через его голос.

Без травы, без солнца, я в той стороне театра, где зрители покидают свои места. Я сопровождаю их своим отсутствием. И веселюсь от того, что в одно мгновение угадал их всех сразу и стал больше, чем они.

Я — мастер сближений. Самых непостижимых, самых опасных, ибо я растекаюсь, бегу, ускользаю. Это возможный праздник, связанный с взаимным разрушением. Но как при этом сохранить ВСЕ во ВСЕМ?

Я — грим. У меня есть имя, до обморока разное. Сейчас я — Пьеро: стоп-кадр снегопада на лице, и ваш взгляд проваливается в мое прошлое: древние сожженные карты и прах безнадежно устаревшего компаса — это и есть мое тело. Глядя в такой раскрас, можно потерять все координаты здешнего пребывания и подняться вместе с актерами над сценой. Такое чудачество может оказаться незаметным для тех, кто следит за развитием пьесы, а не за теми, чья жизнь осталась в гримерке. Актеры подпрыгивают вверх и возвращаются в другой спектакль, меняя местами сердце, тело, голову. Однако КТО ЖЕ (или что же) из всего этого должен остаться?

Скрывая в надмирности миманса их отсутствие, я дурачу публику до возникновения еще одного театра, почти такого же, но где они умирают от хохота, глядя друг на друга. И хотя в такие минуты я освобождаюсь естеством своего тела от самого тела, настоящий грим наносится, покуда лицо не станет светом. Если ты не запомнил этот СВЕТ хотя бы во сне, значит— встреча с вами невозможна.

Декорация изгнания