Антон-Горемыка

Тут, без сомнения, возникла бы одна из тех маленьких домашних сцен, которые были так противны Никите Федорычу, если б в комнату не вошла знакомая уже нам Фатимка. Не мешает здесь заметить при случае, что лицо этой девочки поражало сходством с лицом жены управляющего, и особенно делалось это заметным тогда, когда та и другая находились вместе; сходство между ними было так же разительно, как между одутловатым лицом самого Никиты Федорыча и наружностью троскинского бурмистра. Те же черты, несмотря на разницу лет и всегдашний флюс Анны Андреевны, который сильно вытягивал их; разница состояла исключительно в одних лишь глазах: у жены управляющего были они серы и тусклы, у Фатимки – черны, как уголья, и сыпали искры. Впрочем, сходство между ними должно было приписывать одной игре природы, ибо Фатимка, или, как называли ее в деревне, «Горюшка», никаким образом не приходилась сродни Никите Федорычу.

– Ну, что? – спросил он ее.

– Мельник-с пришел… – отвечала она робко.

– Ах, я бишь совсем забыл… да, да… скажи, что сию минуту выйду в контору.

– Что там еще? – отозвалась Анна Андреевна.

– Должно быть, матушка, насчет помочи… – сказал супруг смягченным голосом, – мужиков пришел просить на подмогу…

Никита Федорыч хлопотливо покрыл недопитый стакан валявшимся поблизости календарем, искоса поглядел на жену, хлопотавшую подле самовара, потом, как бы через силу, ворча и потягиваясь, отправился в контору. Косвенный взгляд этот и суетливость не ускользнули, однако, от Анны Андреевны, подозрительно следившей за всеми его движениями; только что дверь в комнату захлопнулась, она проворно подошла к сыну и, гладя его по головке, сказала ему вкрадчивым, нежным голосом:

– Ванюша… ты умница?…

– Умница.

– Сахару хочешь… голубчик?…

– Кацу.

– Ну, слушай, душенька, я тебе дам много, много сахару, ступай потихоньку, – смотри же, потихоньку, – к тятьке, посмотри, не даст ли ему чего-нибудь мельник… ступай, голубчик… а мамка много, много даст сахарку за то… да смотри только не сказывай тятьке, а посмотри да и приходи скорее ко мне,, а я уж тебе сахару приготовлю…

– Ты обманешь…

– Нет, душенька, вот посмотри… я сюда сахарок положу… как придешь, так и возьми его…

– Ты мало положила… еще…

– Экой… ну, вот еще кусочек…

– А еще положи…

– Довольно, душечка: брюшко заболит…

– Нет, еще… еще, а то не пойду, – закричал ребенок, топая ногою.

– Ну, ну… на вот тебе еще два куска… – отвечала мать, боязливо взглянув на дверь, – ступай же теперь.

Ванюшка сполз со стула и потащился из комнаты, оборачиваясь беспрестанно к матери, которая одной рукой указывала ему на порог, другою на кучку сахару.

…

– Здравствуй, брат Аксентий, – сказал управляющий, подходя к мельнику и глядя ему пристально в глаза.

– Здравствуйте, батюшка Никита Федорыч, – отвечал тот, низко кланяясь.

– Что скажешь? а?…

– Да к вашей милости, батюшка, пришел.

– Ну, ну, ну… – проговорил заботливо управляющий и сел на лавочку.

– Что, батюшка Никита Федорыч, – начал мельник, переминаясь, но со всем тем бросая плутовские взгляды на собеседника каждый раз, как тот опускал голову, моргал или поворачивался в другую сторону, – признаться сказать… вы меня маненько обиждаете…

– Как так?

– Да как же, батюшка: прошлого года, как я поступил к вам на мельницу, так вы тогда, по нашему уговору, изволили сверх комплекта получить с меня двести пятьдесят рублев; это у нас было по уговору, чтоб согнать старого мельника… я про эвти деньги не смею прекословить, много благодарен вашей милости; а уж насчет того… сделайте божескую милость, сбавьте с меня за… вино.

– Э! ге, ге, ге… так вы вот зачем, батюшка, изволили пожаловать! – произнес управляющий тоном человека, возмутившегося неблагодарностию другого. – Э! Я тебе позволил держать вино на мельнице, беру с тебя сотню рублишков, а ты и тут недоволен, и этого много… Да ты знаешь ли, рыжая борода, что за это беда! вино не позволено продавать нигде, кроме кабаков, а уж я так только, по доброте своей, допустил это тебе, а ты и тут корячишься… Еще нынешнею весною допустил тебя положить с наших мужиков лишний пятак с воза, и это ты, видно, тоже забыл, а? забыл, что ли?…

– Нет, батюшка Никита Федорыч, мы много благодарны вашей милости за твою ласку ко мне… да только извольте рассудить, если б, примерно, было такое дело на другой мельнице, в Ломтевке или на Емельяновке, так я бы слова не сказал, не пришел бы тревожить из-за эвтого… там, изволите ли видеть, батюшка, место-то приточное, по большей части народ-то бывает вольный, богатый, до вина-то охочий; а вот здесь, у нас, так не то: мужики бедные, плохонькие… винца-то купить не на что… а мне-то и не приходится, батюшка Никита Федорыч…

– Ах ты, бестия, бестия! – говорил управляющий, качая головою, – ну, что ты мне пришел турусы-то плесть? а? Выгод тебе нет!… Ах ты, борода жидовская!… Да хочешь, я тебе по пальцам насчитаю двадцать человек из троскинских мужиков, которые без просыпу пьянствуют?…