Антонов. Последний пожар

Дурново был человеком пытливого ума, ему было любопытно раскрывать в подследственных первопричины их поступков. Ведь те факторы, которые толкают людей на преступные деяния, часто лежат в подсознательной плоскости. Живёт себе добропорядочный с виду человек, вежливо раскланивается с соседями, приветлив и учтив на работе. Слова худого про него никто не скажет. И вдруг он оказывается отъявленным преступником: маньяком или убийцей. Павел Петрович любил философствовать, но диспуты он проводил не с профессорами университетов, а с бандитами. Уравновешивал в себе добро и зло, ибо все мы грешны. Состоялся у него разговор и с Антоновым.

Арестованный Шурка, как ни странно, не выглядел удручённым. Он злился на неудачу, на невыполненную миссию, но не был подавлен. На гладко выбритом лице, в подтянутой фигуре читались решительность и скрытая сила. Надзиратели докладывали, что Антонов в камере ежедневно делает физические упражнения.

– Садись, Антонов, – сказал Павел Петрович вошедшему Шурке и отпустил конвойного.

– Благодарствую, – ответил Александр, прошёл через кабинет, гремя кандалами, и опустился на стул.

– Ну что, Шурка, плохо твоё дело, – утвердительно произнёс полицейский, разглядывая узника.

– Бросьте вы, ваше благородие, эту песню. Что надо, я уже сказал. Сам признался, виноват. А больше ничего от меня не услышите. Хоть убивайте, – твёрдо сказал Антонов, глядя в глаза жандарму.

– И убьют ведь, Шурка, – ответил ему Дурново. – А за что? Для чего старался? Для кого?

– Известно для кого, господин начальник. Присосались дармоеды к рабочему классу. Пьют кровь и никак не лопнут. Крестьянин под сохой стонет, а его – по морде, по морде…

– Это ты, что ли, рабочий класс? – со смехом спросил Павел Петрович.

– А хоть бы и я. Жизнь моя началась в мастерских. Человеком себя почувствовал…

– Врёшь ты, Сашка! Жизнь твоя – это налёты и грабежи, – перебил Антонова полицейский. – В этом ваша борьба заключается? Можно ли делать хорошее дело грязными руками?

– Это благородная грязь. От неё разбитые произволом руки заживают, – ответил Шурка.

– Когда ты стреляешь в отца троих детей, героя, георгиевского кавалера и честного служаку – это благородство? Когда вы, господа социал-революционеры, изымаете деньги, которые были предназначены для домов презрения и богаделен – это ваше благородство? Так вы служите народу? – Дурново несколько разгорячился, встал из-за стола и начал расхаживать по кабинету. – Вы, призывающие к равноправию, отказываете другим в этом праве. Под маской ваших лозунгов скрывается ложь и лицемерие.

– Вы, господин начальник, никогда нас не поймёте. Потому как вы есть слуга эксплуататоров и сам эксплуататор, – Антонов, напротив, был спокоен и уверен в себе. – Вы норовите нас просто передушить, закрыть рот правде. Но нас много, а будет ещё больше.

– Какой правде, Шурка? Сермяжной? – рассмеялся Павел Петрович. – Ты сам-то в неё веришь? Баламутите вы людей, и некоторые неразумные вам верят.

– Нашу правду скоро все узнают. Вот сейчас у вас шашка, вы и правы. А когда народ возьмёт оружие, то и правда изменится, и господа поменяются, – искренно ответил Антонов.

– Вон ты о чём! В господа метишь, а говоришь, что за мужика тужишь. Чужие вы мужику. Только свои интересы лелеете.

– Время покажет…

– Покажет, голубчик, покажет. А пока иди-ка ты в камеру и думай. Молод ты ещё. Бардак из головы выбивать надо, – сказал Павел Петрович. Антонов ему стал неинтересен.

«Уголовник, маскирующийся под идейного», – подумал Дурново и вызвал караульного.

– Увести, – скомандовал полицейский.

Когда Шурку увели, Павел Петрович вызвал своего заместителя и приказал, чтобы с Антонова не спускали глаз.

– Дерзок очень, непримирим, может совершить побег, – охарактеризовал он заключённого.

Опытный жандарм не ошибался: Антонов не хотел подчиняться незавидной арестантской доле. Его Софья, любящая и верная своему герою, узнала, что Александр находится в тюрьме и добилась свидания. Это были печальные и счастливые одновременно, очень короткие сорок минут встречи. Столько нужно было всего сказать друг другу, но губы не слушались. На глазах у Софьи стояли слёзы.

– Милый, милый, – шептала девушка, вглядываясь в его родное лицо. – Ну, зачем это всё?

У Антонова как-то предательски сжалось сердце. В тюремной мрачной обстановке мучительно хотелось чего-то светлого, нежного и чистого. Он был благодарен Софье за её любовь и верность.

– Я выйду, Соня. Ты жди, – уверенно сказал Александр, чтобы подбодрить девушку. И добавил: – Всё будет хорошо!

Они обнялись, и Шурка шепнул на ухо Софье:

– Сообщи нашим.

– Довольно, – грозно крикнул надзиратель, не спускавший с них глаз. – Свидание окончено.

Под безутешные рыдания Софьи Александра увели. Девушка, покинув здание тюрьмы, сразу же направила весточку Баженову в Кирсанов. Кирсановские революционеры собрали значительную сумму денег и попытались устроить Антонову побег через подкуп надзирателей. Но из этой затеи ничего не вышло, так как за Шуркой было усиленное наблюдение.