Антракт. Поминки. Жизнеописание. Шатало

Они нестройно пели, глядя в бумажку со словами, которую держала в оттянутой руке одна из них, свои старые, невозвратной их юности песни: «Синий платочек», и «Темную ночь», и «Землянку», и «Мне сверху видно все, ты так и знай…»

Видно ли им было тогда сверху, с высоты ночных слепых полетов над своею и чужою землей, во тьме, подстерегающей их «юнкерсами» и «мессерами», распарываемой соцветиями зенитных залпов и догоняющих друг друга трассирующих пулеметных очередей, в парении своем меж жизнью и смертью, — виден ли им был с неповторимой больше никогда этой высоты сегодняшний день — не этот майский, торжественный, блещущий орденами и салютами, а просто будничный их сегодняшний день: в бесцветных мелких заботах и радостях повседневья, в очередях и вечной нехватке времени и денег, сегодняшний мирный их день, который тогда, с той высоты грезился им таким ярким и вечно праздничным и ради которого, собственно, они и летели в ночное небо навстречу смерти?..

«Темная ночь, только пули свистят по степи…»

И конечно же — «Ты меня ждешь…».

Бенедиктов проталкивался сквозь толпу и сливался с нею, жил ее ожившими, не замутненными временами воспоминаниями о днях бескорыстия, самоотвержения и кровного родства всех со всеми — святыми, чистейшими днями. Он был сейчас, как никогда, одним из них, каплей в их море.

В другом конце сквера, поближе к колоннаде театра, стояли кучкой, громко разговаривая, хлопая друг друга по плечам и шумно, долгими мужскими объятиями встречая вновь прибывающих, танкисты-разведчики тридцать четвертой танковой армии Рыбалко, — Бенедиктов прочел это на рукописном плакатике, который кто-то из них прикрепил к стволу дерева, рядом с картой, на которой красной чертой был обозначен путь армии от Волги до Шпрее. Среди них было и несколько все еще кадровых полковников и подполковников, и даже один генерал в светло-сером мундире с золотым шитьем и погонами, но больше отставников с вполне уже штатскими повадками, некоторые — с обожженными, в красных рубцах и заплатах лицами.

У фонтана в центре сквера неподвижно стоял человек с сине-багровым испитым лицом, в поношенном, лоснящемся на локтях и лопатках пиджаке и в стоптанных туфлях на босу ногу. Негнущимися, отечными пальцами он держал перед собой у груди квадратный кусок картона с слинявшей от времени надписью фиолетовыми чернилами: «Аджимушкай, новороссийский комсомольский спецполк». Никто к нему не подходил, все шли мимо, на ходу косясь на плакатик, — видно, не было среди толпы ни одного из тех новороссийских, краснодарских и армавирских вчерашних десятиклассников, из которых мало кто вышел живым из каменоломен Аджимушкая.

Среди толпы ходила высокая, худощавая немолодая женщина, на груди у нее были приколоты английскими булавками две фотографии, а над головой, в высоко поднятой руке, она держала третью. И со всех трех карточек глядело одно и то же лицо молодого мужчины: на одной — в довоенной полосатой футболке, на второй — в мятой, с двумя «кубарями» в петлицах, фронтовой гимнастерке, а на той, которую женщина держала над головой, — в кителе с капитанскими погонами и двумя медалями на груди. Женщина пробиралась сквозь толпу молча и отчужденно, ей уступали дорогу и провожали горьким взглядом: она и через тридцать лет все еще искала отца, или мужа, или жениха, все еще ждала, и фотография над ее головой была как хоругвь с ликом Спаса.

Слезы подступали к глазам Бенедиктова, застревали в горле, и хотелось ему всех обнять, стать ими всеми — и этими женщинами-летчицами, и танкистами этими с обожженными, залатанными багровыми лицами, и сыновьями их, и внуками, и этой женщиной с фотографией в высоко поднятой над головой руке. Он был один из них, и без них его попросту не было.

Вечерело уже, площадь быстро пустела, на асфальте валялись затоптанные тюльпаны и гвоздики, на забытом однополчанами плакате «14-я гвардейская танковая армия» сидел приблудный, мирный и сытый городской воробей, чистил перышки.

«Пойти домой…» — подумал Бенедиктов, но вспомнил, что дома у него уже нет, да и вообще слово «дом» — теперь не для него.

Он пошел Охотным рядом, Манежной, свернул на Калининский, мимо Ленинки, мимо Музея архитектуры, мимо кинотеатра «Художественный», мимо «Праги» и роддома имени Грауэрмана, где он родился сорок четыре года назад, а теперь в последний раз проходит мимо.

Начинало темнеть, и стало прохладно. На углу Садового Бенедиктов увидел телефонные кабинки, взглянул на часы — Борисов давно ждет, уже собрались в мастерской друзья-приятели на проводы, надо дать о себе знать.

Левин номер был занят, Бенедиктов набирал его еще и еще. В соседнюю кабинку вошла второпях девушка, почти девочка еще, кинула в щель монетку, набрала номер, но, по-видимому, и ее телефон был занят, она нетерпеливо набирала его опять и опять.