Антропологический код древнерусской культуры

Показательно в этом отношении «Послание, написано Климентом, митрополитом рускым, Фоме прозвитеру, истолковано Афонасием мнихом». Фома уличал Климента Смолятича (ум. после 1164 г.) в том, что он мнит себя философом и гордится этим: «Речеши ми: “Славишися, пиша, философ ся творя”, а первие сам ся обличаеши: егда к тобе что писах, но не писах, не писати имам. А речеши ми “философьею пишеши”, а то велми криво пишеши... и да оставль аз почитаемаа писаниа, аз писах от Омира, и от Аристо[те]ля, и от Платона, иже во елиньскых нырех славне быша. Аще и писах, но не к тебе, но ко князю, и к тому же нескоро».[335] Так как другие произведения Климента Смолятича не сохранились, можно было бы усомниться в его славе, но Ипатьевская летопись под 1147 г. подтверждает его известность как «книжника и философа так якоже в Роускои земли не бяшеть».[336] Уровень авторского самосознания у Климента Смолятича, несомненно, был очень высок, поскольку он отстаивал свое право «пытати потонку божественных писаний».[337] Кстати, на фоне «тонкости» мыслителей типа Климента Смолятича понятнее становятся постоянные извинения в своей «грубости» других писателей, в частности Нестора.[338] Климент Смолятич с той же степенью мастерства мог беседовать с князем об античной философии, а с монахом о «спасении душевнем».[339] Отсюда видно, что знаточество в области античной философии так же создавало имя, как и в Священном Писании, приносило известность и славу писателю, что, в свою очередь, отражало переходный характер эпохи.

Русская культура XI–XIII вв. отнюдь не безымянна. Конечно, далеко не каждое произведение, будь то в сфере литературы, искусства, философской мысли и пр., имеет автора, указавшего свое имя. Но все же творцы стремились сделать это, причем не с целью прославления, а с целью называния себя перед Богом с полным осознанием своей ответственности за свои творения, а также для будущего поминания своего имени в молитвах последующих поколений. Вот как аргументирует свое поименование летописец Сильвестр, игумен Выдубицкого монастыря Михаила Архангела, переработавший и дополнивший «Повесть временных лет» по поручению Владимира Мономаха: «...написах книгы си летописець, надееся от Бога милость приятии, при князи Володимере, ...а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах».[340]

Как уже подчеркивалось, творческое начало связано в эту эпоху именно со стремлением влиться в общий христианский поток культуры, присоединиться к числу угодников, праведников или по крайней мере истинных христиан во всем мире, занять там свое место. Поэтому новообращенные славяне пробуют себя сразу во всех сферах творчества. Замечательный пример подобного рода – Авраамий Смоленский, живший в конце XII – начале XIII вв. Его житие, написанное учеником Ефремом вскоре после смерти патрона, характеризует его как чрезвычайно разносторонне одаренного, творческого человека. В «Житии Авраамия Смоленского» особо подчеркивается, что он был «вельми книжен», знал сочинения Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, любил читать жития византийских и русских святых, в особенности Антония и Феодосия Печерских, некия «глубинныя книги», под которыми подразумеваются, возможно, апокрифические произведения; занимался перепиской книг. Кроме того, он был известным и любимым народом проповедником. Некоторые ученые приписывают его перу «Слово о небесных силах, чесо ради создан бысть человек» и одну из молитв. Но и это еще не все. Авраамий занимался и иконописанием: в житии называются две иконы, созданные им, – «Страшный суд втораго пришествия» и «Испытание воздушных мытарств».[341]

У подобных творцов переходного времени наличествует не только авторское самосознание, но и развитое личностное начало. Они не боятся «говорить от себя», рассуждая о священных вещах, смело берут на себя ответственность за те или иные прегрешения. Таковым, несомненно, был игумен Киево-Печерского монастыря Феодосий. В «Послании о неделе», адресованном князю Изяславу, Феодосий убеждает его «не резати в неделю», подчеркивая: «...но не от Святаго писанья реку, но от своею сердца» – и далее призывая «праздновати духовно», он все же разрешает князю есть мясо в среду и пятницу, беря сей грех на себя – «Бог мене ради простит тя».[342]