Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

«Эти странные перелеты, – написал он Рене де Соссин, – совсем не дают мне времени приспособиться либо к Испании, либо к Марокко. Арабы и их верблюды выглядели так, словно они только-только покинули цирк… Странно появляться в стране, будто из нее самой. Никаких станционных названий, звучащих на незнакомом языке, никаких контролеров, или проводников, или шоферов такси, подтверждающих, что ты в другой стране. Все еще наполовину ошеломленный, ты погружаешься в скромную жизнь небольшого города без всякой предварительной подготовки».

Да, это было любопытное ощущение, похожее на то, когда внезапно обнаружишь себя выше тех предательских белых ровных облаков, от которых его предостерегал Дора: «Помните, там под ними… начинается вечность». Но искушение пряталось именно там, и выше них Антуан чувствовал свою изолированность и одиночество, «которое, я думаю, так трудно достигнуть и которое почти ошеломляюще. Вы не узнаете ничего подобного, взлетая с Ле-Бурже или не освободившись от умонастроения Ле-Бурже. Здесь все по-другому. Что-то более суровое, но значительно лучше».

Однажды, снижаясь с высоты в 9 тысяч футов, он услышал зловещий звук и был убежден, что порвался провод хвостового руля высоты. Мало-помалу самолет переставал слушаться, беспомощно теряя высоту, причем рули высоты больше не отвечали на команды пилота. Уверенный, что он закончит жизнь, попав в штопор, Антуан достал ручку и написал на одном из приборных щитков: «Отказало управление. Проверьте. Невозможно избежать падения».

«Я не хотел быть обвиненным в гибели из-за собственного неблагоразумия, – объяснял он позже. – Эта мысль мучила меня. Таких переживаний я раньше не испытывал. Все было внове. Я чувствовал, как весь побелел, и лоснился от страха. Страх без отчаяния, но не ужас. Новое, не поддающееся объяснению постижение».

Опыт оказался относительно банальным, хотя и лишавшим пилота-новичка присутствия духа. Его самолет попал в сильный ниспадающий поток, такой, с которым пилоты иногда сталкиваются без всякого, даже незначительного, предупреждения в совершенно безоблачном небе. Воздух внезапно теряет свою упругость, и человек испытывает вызывающее тошноту чувство, что его неуклонно засасывает вниз, и он падает, падает… фатально и безвозвратно, как камень, – зловещее и жуткое впечатление усиливается созерцанием обманчивого спокойствия небес. В такой медлительной машине, как «бреге», подобное состояние могло продолжаться несколько секунд, даже минут. Мучительная тревога ожидания…

«Но ничего не произошло, – продолжал Сент-Экзюпери свое признание, – и я сумел продержаться вплоть до приземления. Я выпрыгнул из самолета молча… Я презирал себя и думал: никто не поймет меня… В какую пучину, в какой обман я попал! И ничего невозможно описать… Как описать те поля и то спокойное солнце? Как можно сказать: я понимаю поля и солнце… И все-таки это была правда. В течение нескольких секунд я чувствовал во всей полноте ослепительное спокойствие того дня. Дня, построенного солидно, вроде здания, где я чувствовал себя как дома, где я был отлично устроен и из которого меня собирались изгнать. Дня с утренним солнцем, глубоким величественным небом и этой землей, поперек которой мягко ткались четкие борозды».

Мистическое настроение, возможно эхом отзывавшееся все настойчивее во всех книгах Сент-Экзюпери, заметно уже здесь, в этом письме, написанном Рене де Соссин незадолго перед Рождеством 1926 года. Такое чувство святой Хуан де Ла Крус однажды назвал, облачив в красивую фразу, «звучной тишиной одиночества». Именно это настроение преследовало Антуана в те непривычно волнующие мгновения, когда, позади трескучего двигателя, продолжающего вырабатывать от 70 до 80 миль в час, он обнаружил себя в полумиле от странно неподвижной Земли.

Возвращение домой после таких минут приносило с собой ощущение триумфа, разбавленного чувством падения. Мир, и особенно Тулуза, внезапно становились чуть-чуть банальнее, слишком тенденциозно застывшими в своем развитии, чересчур сильно управляемыми неизменной установившейся практикой.

«Я следую по моей маленькой провинциальной дорожке, – написал он Рене де Соссин, – обхожу справа фонарь и усаживаюсь в кафе (он чаще всего писал в кафе, где шумное окружение, казалось, стимулировало само созерцательное одиночество). – Я покупаю бумагу в одном и том же киоске и каждый раз говорю продавщице одну и ту же фразу. И те же самые собеседники… до того момента, Ренетта, пока я не начинаю ощущать огромную потребность в спасительном бегстве к чему-то новому. Тогда я эмигрирую в другое кафе, или к другому фонарному столбу, или в другой киоск и буду изобретать новую фразу для новой продавщицы газет. Гораздо красивее».