Анж Питу

— Это ложное утверждение, Клод. Я нахожусь в доме Бастьена Године, однако дом Бастьена Године мне не принадлежит.

— Это верно, — сказал Бастьен, не дожидаясь, чтобы Питу обратился к нему за подтверждением.

— Так что ружья не принадлежат аббату Фортье.

— Кому же они принадлежат?

— Коммуне.

— Если они принадлежат коммуне, то почему они хранятся у аббата Фортье?

— Они хранятся у аббата Фортье, поскольку дом аббата Фортье принадлежит коммуне, которая поселила его там, потому что он служит мессу и бесплатно обучает детей бедняков. Но раз дом аббата Фортье принадлежит коммуне, у коммуны есть право оставить за собой комнату в этом доме и хранить там оружие.

— Верно, — согласились слушатели, — у коммуны есть такое право.

— Ладно, ты нам скажи другое: как мы возьмем оттуда эти ружья?

Вопрос привел Питу в затруднение: он почесал в затылке.

— Говори, не тяни, — раздался чей-то голос, — нам пора идти работать.

Питу облегченно вздохнул: последняя реплика открыла ему лазейку.

— Работать! — воскликнул Питу. — Вы говорите о том, что надо вооружаться для защиты родины, а сами думаете о том, что вам пора идти работать?

И Питу так презрительно фыркнул, что арамонцы униженно переглянулись.

— Мы готовы пожертвовать еще несколькими днями, если это совершенно необходимо для свободы, — сказал кто-то из крестьян.

— Чтобы быть свободными, мало пожертвовать одним днем, этому надо отдать всю жизнь.

— Значит, — спросил Бонифас, — когда трудятся во имя свободы, то отдыхают?

— Бонифас, — возразил Питу с видом рассерженного Лафайета, — те, что не умеют встать выше предрассудков, никогда не станут свободными.

— Я с радостью не буду работать, мне только того и надо, — сказал Бонифас. — Но что же я тогда буду есть?

— Разве обязательно есть? — возразил Питу.

— В Арамоне пока еще едят. А в Париже уже не едят?

— Едят, но только после победы над тиранами, — сказал Питу. — Кто ел четырнадцатого июля! Разве в этот день люди думали о еде? Нет, им было не до того.

— Ах, взятие Бастилии, как это, должно быть, было прекрасно! — воскликнули самые ретивые.

— Еда! — презрительно продолжал Питу. — Питье — другое дело. Была такая жарища, а порох такой едкий!

— И что же вы пили?

— Что пили? Воду, вино, водку. Питье приносили женщины.

— Женщины?

— Да, превосходные женщины, которые делали флаги из подолов своих юбок.

— Неужели! — изумились слушатели.

— Но назавтра-то вы все же должны были поесть, — произнес какой-то скептик.

— Разве я спорю? — ответил Питу.

— Но раз вы все-таки поели, значит, работать все-таки надо, — торжествующе сказал Бонифас.

— Господин Бонифас, — возразил Питу, — вы говорите о том, чего не знаете. Париж вам не деревня. Там живут не крестьяне, послушные голосу своего желудка: obediendia ventri, как мы, люди ученые, говорим по-латыни. Нет, Париж, как говорит господин де Мирабо, всем народам голова; это мозг, который думает за весь мир. А мозг, сударь, никогда не ест.

— Это верно, — согласились слушатели.

— Впрочем, — сказал Питу, — хотя мозг и не ест, он питается.

— Но как же он тогда питается? — спросил Бонифас.

— Невидимо для глаз, и пищей, которую поглощает тело.

Тут арамонцы совсем перестали что-либо понимать.

— Растолкуй нам это, Питу, — попросил Бонифас.

— Это очень просто, — ответил Питу. — Париж, как я уже сказал, — это мозг; провинции — конечности, провинции будут работать, пить, есть, а Париж будет думать.

— Коли так, я ухожу из провинции в Париж, — сказал скептик Бонифас. — Пошли со мной? — обратился он к остальным.

Многие рассмеялись и, похоже, встали на сторону Бонифаса.

Питу видел, что этот зубоскал может подорвать к нему доверие.

— Ну и отправляйтесь в Париж! — закричал он в свой черед. — И если вы встретите там хоть одну такую же смехотворную физиономию, как у вас, я накуплю вам вот таких крольчат по луидору за штуку.

И Питу одной рукой показал своего крольчонка, а другой встряхнул свой карман, где зазвенели монеты, оставшиеся от щедрого дара Жильбера.

Питу тоже рассмешил присутствующих.

Бонифас покрылся красными пятнами.

— Э, дорогой Питу, ты слишком много о себе воображаешь, называя нас смешными!

— Ridicule tu es[37], — величественно изрек Питу.

— На себя-то посмотри, — сказал Бонифас.

— Что мне смотреть на себя, — ответил Питу, — быть может, я такой же урод, как ты, но зато не такой болван.

Не успел Питу договорить, как Бонифас — ведь жители Арамона почти пикардийцы — изо всей силы влепил ему кулаком в глаз; Питу ответил истинно парижским пинком.

За первым пинком последовал второй, который поверг маловера наземь.

Питу наклонился над противником, словно для того, чтобы довести свою победу до рокового конца, и все уже бросились было на помощь Бонифасу, но тут Питу выпрямился:

— Запомни, — сказал он, — покорители Бастилии не дерутся врукопашную. У меня есть сабля, возьми и ты саблю, сразимся.

С этими словами Питу вынул саблю и приготовился к бою, то ли забыв, то ли очень кстати вспомнив, что в Арамоне всего две сабли: у него да у местного сторожа, сабля которого на целый локоть короче, чем его.

Впрочем, чтобы восстановить равновесие, он надел каску.