Анж Питу

– Держите, сударь, – сказал Неккер через несколько минут, подавая Жильберу лист бумаги. Жильбер взял его и прочел следующее:

«Ваше Величество, Вам, без сомнения, надобно иметь верного человека, с которым можно говорить о делах. Покидая вас, я оставляю вам мой последний дар, оказываю вам последнюю услугу, посылая к вам доктора Жильбера. Ваше Величество поймет меня, если я скажу, что доктор Жильбер не только один из опытнейших в свете медиков, но и автор записок о „Правлении и политике“, которые произвели на Ваше Величество столь сильное впечатление.

Покорный слуга Вашего Величества, барон де Неккер».

Неккер не поставил под письмом даты и, запечатав его простой печатью, отдал Жильберу.

– Итак, – сказал он на прощание, – мы с вами виделись в Брюсселе, не правда ли?

– Да, разумеется, более чем правда. Впрочем, завтра утром я дам вам знать о себе.

Барон условленным образом постучал по панно, и на пороге вновь возникла г-жа де Сталь, на этот раз державшая в руке не только ветку гранатового дерева, но и брошюру доктора Жильбера, титульный лист которой она не без кокетства показала автору.

Жильбер простился с г-ном де Неккером, поцеловал руку баронессе, проводившей его до дверей кабинета, и вышел.

Покинув замок, он направился к фиакру, где все – Питу и Бийо на переднем сиденье, кучер на облучке и даже лошади на подгибающихся ногах – крепко спали.

Глава 22. КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XVI

Свидание Жильбера с г-жой де Сталь и господином де Неккером длилось около полутора часов. Жильбер возвратился в Париж в четверть десятого, приказал везти его прямо на почтовую станцию, нанял там экипаж с лошадьми и, отправив Бийо и Питу отдыхать от трудов праведных в маленькую гостиницу на улице Тиру, где Бийо обычно останавливался во время приездов в Париж, поскакал в Версаль.

Было уже поздно, но Жильбер не обращал на это никакого внимания. Люди его склада испытывают настоятельную потребность в действии. Поездка его могла и не принести пользы, но он предпочитал бесполезную поездку сидению на месте: для иных характеров неизвестность мучительнее самой ужасной реальности.

В Версаль он прибыл в пол-одиннадцатого. Обычно в эту пору здесь все спало глубоким сном, но в тот вечер жители Версаля бодрствовали: до городка и дворца докатились отзвуки той бури, что днем потрясла Париж.

Французские гвардейцы, королевские и швейцарские гвардейцы, перегородив все главные улицы, вели беседы меж собой или с теми гражданами, чья приверженность королю не вызывала сомнения.

Дело в том, что Версаль испокон веков был городом роялистов. Вера в монархию, если не в монарха, в крови у здешних жителей. Живя подле королей и милостями королей, в сени их сокровищ, вечно вдыхая пьянящий аромат белых лилий, видя блеск золототканых одежд и августейшие улыбки, жители мраморно-порфирного Версаля чувствуют и себя немного королями; даже сегодня, когда сквозь замшелые мраморные плиты пробивается трава, когда с деревянных панелей облупляется позолота, когда в парках стоит могильная тишина, Версаль – этот обломок падшей королевской власти, утративший могущество и богатство, не изменяет своему прошлому и стремится сохранить по крайней мере поэзию печальных воспоминаний и очарование меланхолических размышлений.

Итак, в ночь с 14 на 15 июля 1789 года весь Версаль в тревоге ожидал, как примет король Франции оскорбление, нанесенное его короне, пощечину, нанесенную его власти.

Мирабо своим ответом г-ну де Дре-Брезе плюнул королевской власти в лицо.

Народ взятием Бастилии ранил ее в сердце. Тем не менее люди недалекие и близорукие долго не раздумывали. В особенности же для военных, привыкших видеть во всяком событии победу либо поражение грубой силы, дело шло просто-напросто о том, чтобы пойти походом на Париж. Тридцати тысяч человек и двадцати артиллерийских орудий достанет на то, чтобы сбить с парижан спесь и прервать их буйное торжество, – утверждали они.

Никогда еще у короля не было столько советчиков; каждый высказывал свое мнение вслух, на людях. Самые умеренные говорили: «Все очень просто». Нетрудно заметить, что эту формулировку у нас употребляют, как правило, именно тогда, когда все очень сложно.