Анж Питу

Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящимся ртом, властительница, в чьем сердце нежное и животворящее чувство любви потеснилось, дабы уступить место желчи – яду, который проник в ее кровь, потек по ее жилам.

Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария-Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.

За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и поглаживая рукою виски, молодая женщина.

То была г-жа де Полиньяк.

Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной радостью, как бы говоря: «Будь что будет, лучше узнать всю правду».

Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.

– Итак, господин де Ламбеск, – сказала королева, – вы только что из Парижа?

– Да, ваше величество.

– Что делает народ?

– Поджигает и убивает.

– От безумия или из ненависти?

– Нет, из кровожадности.

Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:

– Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело – в умоисступлении или в ненависти?

– Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.

– Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я перестану вам верить и пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский гонец.

С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.

– Однако, государыня, – сказал он, – что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.

Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.

– Смелее, принц, смелее! – приказала она г-ну де Ламбеску. – Говорите.

– Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.

– Ко мне?

– Ко всем, кто им правит.

– В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, – заключила королева.

– Я солдат, ваше величество, – ответил принц.

– Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами, как солдат. Что следует предпринять?

– Ничего, сударыня.

Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.

– Как ничего? – вскричала Мария-Антуанетта. – В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!

– Слова Марии-Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на этот раз одобрительный.

Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности – Ничего предпринимать не следует, – повторил принц, – ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и помину не будет о бунте.

– Но Бастилия, сударь!

– Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все. Среди молчаливых слушателей раздались смешки. Королева сказала:

– Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.

Задумавшись, поглаживая рукою подбородок, она направилась к софе, на которой, по-прежнему погрузившись в размышления, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.

В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева остановилась перед ней и улыбнулась, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.

– Итак, графиня, – спросила королева, – что вы обо всем этом думаете?

– Увы, ничего, – отвечала та.

– Как, неужели совсем ничего?

– Ничего.

И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.

– Веселей, веселей! – шепнула королева на ухо графине. – Милочка Диана у нас трусишка. Затем она произнесла вслух:

– А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей давно пора нас успокоить.

– Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.

– Ах, к королю, – рассеянно повторила Мария-Антуанетта.

Тут только она заметила, что в покоях ее стоит странная тишина.

Самые стойкие сердца, узнав о неслыханных, невероятных происшествиях, слухи о которых в несколько приемов дошли до Версаля, исполнились страха и в еще большей степени изумления; с каждым новым известием охватившее их оцепенение становилось все сильнее.

Королева поняла, что должна вдохнуть бодрость в души своих удрученных рыцарей.

– Итак, никто не хочет помочь мне советом? – сказала она. – Что ж! Прядется мне держать совет с самой собой.

Гости придвинулись ближе.