Анж Питу (др. перевод)

«Сьеру Анжу Питу, начальнику арамонского отряда национальной гвардии».

– Итак, – продолжал Питу, – генерал Лафайет признает и считает меня начальником национальной гвардии. Соответственно и он, и военный министр признают и числят вас солдатами национальной гвардии.

Продолжительный вопль радости потряс стены лачуги, в которой обитал Питу.

– Что до оружия, – продолжал наш герой, – я нашел способ его добыть. Вы незамедлительно изберете из своей среды лейтенанта и сержанта. Эти два чина будут споспешествовать мне в действиях по добыче оружия.

Присутствующие нерешительно переглянулись.

– Скажи свое мнение, Питу! – предложил Манике.

– Мое дело сторона, – с достоинством возразил Питу, – никто не имеет права влиять на исход выборов. Соберитесь в мое отсутствие, назначьте двух младших офицеров, о коих я вам говорил, да только выберите людей понадежнее. Вот все, что я могу вам сказать. Ступайте.

На этих словах, произнесенных воистину по-королевски, Питу спровадил своих солдат и остался один, осененный величием, равным величию Агамемнона [226].

Он упивался своей славой, покуда избиратели на улице спорили, кому принять бразды военного правления в Арамоне.

Выборы продолжались час. Наконец лейтенант и сержант были назначены: сержантом стал Клод Телье, а лейтенантом Дезире Манике. Потом сходили за Анжем Питу, который утвердил и поздравил избранных.

Едва с этим делом было покончено, он объявил:

– А теперь, господа, нельзя терять ни минуты.

– Да, да, поскорее начнем строевые занятия, – воскликнул один из самых пылких энтузиастов.

– Погодите, – сказал Питу, – прежде нужно раздобыть ружья.

– Иначе и быть не может, – поддакнули сержант с лейтенантом.

– А пока у нас нет ружей, нельзя ли поупражняться с палками?

– Давайте будем делать все, как полагается в армии, – отрезал Питу, который не чувствовал в себе сил обучать людей искусству, о котором сам покуда не имел никакого понятия. – Солдаты, которые обучаются ружейному артиклу с палками, будут выглядеть нелепо; негоже с самого начала ставить себя в смешное положение!

– Это разумно, – ответили все, – сначала ружья!

– Итак, лейтенант и сержант, следуйте за мной, – сказал подчиненным Питу, – а все остальные ждите нас здесь. – Ответом ему было почтительное одобрение отряда. – До темноты остается еще часов шесть. Этого более чем достаточно, чтобы добраться до Виллер-Котре, уладить там наше дело и вернуться. Вперед, шагом марш! – вскричал Питу.

И штаб арамонской армии немедленно пустился в путь.

Но когда Питу перечитывал письмо, желая лишний раз убедиться, что все это счастье ему не приснилось, он заметил приписку от Жильбера:

«Почему Питу забыл написать доктору Жильберу, как поживает Себастьен?

Почему Себастьен не пишет отцу?»

XXXVI. Питу торжествует

Аббат Фортье даже не догадывался, бедняга, ни о том, какую бурю навлекает на него эта тайная дипломатия, ни о том, каким доверием пользуется у властей Анж Питу. Он хлопотал о том, чтобы доказать Себастьену, что дурное общество ведет к полной утрате добродетели и невинности, что Париж – это пучина, и сами ангелы развратились бы там, если бы подобно тем, что блуждали по дороге в Гоморру, не возвратились бы поскорее на небо; и, потрясенный посещением Анжа Питу, этого падшего ангела, он пустил в ход все красноречие, на какое был способен, чтобы убедить Себастьена остаться добрым и верным роялистом.

Поспешим уточнить, что, толкуя о добрых и верных роялистах, аббат Фортье подразумевал под этими словами далеко не то же самое, что доктор Жильбер.

Добрейший аббат упустил из виду, что, вкладывая в эти слова совершенно иной смысл, он поступает неблаговидно, поскольку своей пропагандой пытается настроить, пускай невольно, сына против отца.

Впрочем, следует признаться, что он не встретил особого сопротивления.

Странное дело! В те годы, когда дети – мягкая глина, как сказал поэт, в годы, когда в них глубоко отпечатывается все, что к ним прикасается, Себастьен уже обладал решительностью и твердостью суждений, присущими взрослому человеку.

Быть может, дело объяснялось тем, что он был сын аристократки, которая презирала плебея и гнушалась им? Или то была истинная аристократичность плебея, доходившая в докторе Жильбере до стоицизма?

Аббату Фортье было не по силам проникнуть в эту тайну; он знал, что доктор – патриот, не чуждый восторженности, и, вдохновляясь простодушным стремлением к добру, присущим духовным особам, пытался перевоспитать его сына на благо королю и господу богу.