Анжелика и ее любовь

Вопреки всякой логике то насилие, которому ее подвергли, представлялось ему наихудшим из предательств, ибо громче всего в нем говорили сейчас ревность и первобытный инстинкт собственника. Его возмущенное сердце кричало: «Неужели ты не могла жить так, чтобы сохранить себя для меня?!»

Если уж сам он был повержен судьбой и не мог ее защитить, пусть бы, по крайней мере, вела себя осмотрительно, а не рвалась навстречу опасностям.

Только сегодня он сполна изведал всю горечь своего поражения. Vae victisnote 23.

И ему впервые стало понятно, почему некоторые дикие африканские племена нарочно обезображивают своих женщин, заставляя их подвешивать к губам тяжелые медные диски, – потому что тогда победителям, которые этих женщин уведут, достанутся только гадкие уродины…

Анжелика слишком красива, слишком обольстительна. И она становится еще опаснее, когда не стремится обольщать, и сила ее взгляда, голоса, жестов просто изливается сама собой, как вода в роднике.

Самое опасное кокетство, ибо против него нет оружия!..

– Извините меня, монсеньор…

Перед ним стоял его друг, капитан Язон.

– Я постучал несколько раз, решил, что вас нет и вошел…

– Да, я вас слушаю.

Как бы ни был велик охвативший его гнев, Рескатор, этот безупречный капитан, никогда не позволял себе его выказывать. Те, кто его очень хорошо знали, могли догадаться о его внутреннем напряжении только по его взгляду – обычно веселый или пылкий, он вдруг менялся, становясь грозным и застывшим.

Язон уловил перемену в настроении хозяина. Что ж, причины на то есть, подумал он, и их даже слишком много. Все на корабле идет не так! Того и гляди, где-нибудь рванет – и ничего уже тут не попишешь. Пусть бы лучше это случилось поскорее – тогда все же наступит хоть какая-то ясность, и дело можно будет поправить, прежде чем все окончательно рухнет.

Второй капитан угрюмо показал рукой на громадный узел, который сопровождавшие его матросы положили на пол, после чего сразу же ушли.

Из старого, вытканного из верблюжьей шерсти одеяла на ковер вывалилась невероятная смесь самых разнообразных предметов. Необработанные алмазы с тусклым смолистым блеском и рядом – дешевые стеклянные пробки от графинов, примитивные золотые украшения, издающий зловоние бурдюк из козлиной шкуры с остатками пресной, давно протухшей воды, замусоленный, слипшийся от сырости Коран, к которому был привязан амулет.

Жоффрей де Пейрак нагнулся, поднял кожаный мешочек с амулетом и открыл его. В нем было немного мускуса из Мекки и сплетенный из шерсти жирафа браслет с двумя брелками – зубами рогатой гадюки.

– Я помню тот день, когда Абдулла убил эту гадюку. Она ползла ко мне… – задумчиво проговорил он. – И вот что я подумал…

– Да, да, конечно, – вдруг перебил хозяина Язон, пренебрегая морскими обычаями и дисциплиной. – Я велю повесить амулет ему на грудь и зашить тело в самую красивую джеллабу.

– Вечером, когда стемнеет, его опустят в море. Хотя душа Абдуллы была бы куда счастливее, если бы его предали земле…

– Оно, конечно, верно, но даже и такие похороны – все же какое-никакое утешение для его собратьев-мусульман. Они-то думают, что раз мы его повесили, то, значит, и с мертвым поступим, как с подохшей собакой.

Жоффрей де Пейрак пристально взглянул на своего помощника. Изрытое оспой лицо, угрюмо сжатые губы. Глаза холодные и непроницаемые, точно два агата. С этим коренастым неразговорчивым человеком он проплавал вместе десять лет…

– Экипаж ропщет, – сказал Язон. – О, конечно, смута идет не столько от старых матросов, что плавали с нами еще на Востоке, сколько от новичков, особенно от тех, которых нам пришлось нанять в Канаде и Испании, чтобы укомплектовать команду. Сейчас у нас почти шестьдесят человек. И держать в руках такой сброд ох, как трудно. Тем более, что они хотят непременно дознаться, каковы ваши планы. Еще они жалуются, что стоянка в Кадисе была намного короче, чем им обещали, и что они так и не получили своей доли испанского золота, которое наши ныряльщики-мальтийцы подняли со дна у берегов Панамы… И наконец, они заявляют, что вы запрещаете им попытать счастья у плывущих на корабле женщин, зато сами прибрали к рукам самую красивую…

Этот последний тяжкий упрек, произнесенный особенно мрачно и серьезно, заставил хозяина «Голдсборо» рассмеяться.

– Потому что она и впрямь самая красивая, не правда ли, Язон?..

Он знал, что этот смех окончательно выведет из себя его помощника, которого ничто на свете не могло развеселить.

– Так она самая красивая? – насмешливо повторил он.

– Не знаю, черт ее дери! – в ярости рыкнул Язон. – Я знаю только одно: на корабле творятся дурные дела, а вы ничего не замечаете, потому что одержимы этой женщиной.

Граф де Пейрак вздрогнул и, оборвав смех, нахмурился.

– Одержим? Разве вы, Язон, когда-нибудь видели, чтобы я терял голову из-за женщины?