Анжелика. Тулузская свадьба

Голос Жоффрея был спокойным, дружеским, но довольно безразличным, а затем Анжелика услышала, как он рассмеялся.

— А я бы хотел намекнуть на ваши работы, о которых вы мне ничего не рассказываете. И ответьте мне, не подвергают ли они вас опасности… еще большей, чем ваш обычный образ жизни? Если я не ошибаюсь, именно Макиавелли вы выбрали в качестве центрального героя вашего философского изучения представителя власти.

— Я признаю, что это больше чем провокация или неосторожность. Но он сам олицетворяет тысячу человеческих обличий. Главным образом я ненавижу в нем именно это презрение, которое сделало его популярным. Он сравнивает толпу с женщиной и советует поработить, считая лучшим способом подчинения унижение и доведение до безумия ради достижения своих целей.

Неожиданно они вновь заговорили на латыни, и Анжелика поняла, что они обсуждали труды Макиавелли и его изречения по поводу Толпы и Честолюбия Государя. Тон изменился.

— Но все же он указал мне путь. Никто до Макиавелли не осмелился мерить человека его трусостью, его тщеславием, его лицемерием. Необходимо, чтобы праведные души нашли в себе мужество и перестали заниматься мнимыми вопросами, такими, как вечное спасение.

— Это именно то, о чем я думал, — сказал Жоффрей. — Вы пустились в опасное плавание. Теперь вы понимаете, почему я не хочу описывать ничего ни из моих научных исследований, ни из моих личных убеждений.

— Но я не могу молчать, — возразил Фабрицио. — Каждый раз, когда я пытаюсь отложить проведенное исследование, чтобы освободиться от его власти, оно появляется из массы моих рукописей в облике шипящего мерзкого змея. «И это! И это? — шипит он. — Можешь ли ты, сделав открытие, продолжать спать спокойно?» Нет! Невозможно, так как змей поднялся и я должен изобличить его… О! Мне понятна ваша гримаса… Мир, тем не менее, будет вертеться, как и Земля… Прекрасное вино!..

Из последнего восклицания Анжелика поняла, что он пил вино, и внезапно ей стало жаль, что она не сидит с ними рядом, как с добрыми друзьями, за бокалом этого чудесного напитка.

— Куда я пойду? — продолжал Фабрицио. — Быть может, в Конта-Венессен, в Авиньон. Мой друг, иудей, чьи знания я высоко ценю, живет в городе, так как он советник легата. А под его окнами идут процессии братств кающихся грешников: флагеллантов, Кающихся Черных и Кающихся Синих[56]. Именно в Авиньон надо идти, чтобы упиваться зрелищами этой ужасной религии римлян, которая одновременно и терзает нас, и восхищает нашу душу. Религии, которой я останусь верен навсегда.

Анжелика догадалась, что, увлеченный своими мыслями, он снова встал и прошелся по комнате, так как его речь вновь стала прерывистой, и большинства слов она не расслышала. Несмотря на страх быть обнаруженной, Анжелика не решалась уйти. Наконец венецианец сел, и до нее долетел голос Жоффрея, отчетливый и спокойный:

— Живите во дворце Веселой Науки… Живите здесь. Вы сможете заниматься работой, не опасаясь обвинений и преследований из-за ваших теорий, прежде чем они увидят свет. В Лангедоке наконец-то мир, поля битв перемещаются к северу. Терпимость, какую вы могли бы найти в Нидерландах, может исчезнуть под новыми угрозами, так как Филипп IV и Испания не приняли потерю своих богатых нидерландских провинций. Здесь вам будет спокойно.

Снова воцарилось молчание.

— Дворец Веселой Науки! — мечтательно пробормотал Фабрицио Контарини. — Вы меня искушаете. Это правда! Дышать тем воздухом свободы, который проясняет мой разум, но все же… я сомневаюсь…

Снова молчание.

— Что же вас смущает? — спросил Жоффрей де Пейрак с легкой иронией.

— Женщины здесь слишком прекрасны. И хозяин чересчур… обаятелен. Это бы пагубно отразилось на моей чувствительной натуре.

— Но, Фабрицио, вы часто оказывали мне честь и удовольствие приезжать на долгое время, и я не припомню, чтобы ваша чувствительная натура страдала.

Контарини молчал. Молодая женщина прижалась к стене, желая слиться с ней и стараясь не дышать. Анжелика стояла в лучах солнца, и ей казалось, что она в храме, где происходит некое древнее таинство. Голоса сковывали ее и в то же время поддерживали в напряженном ожидании тревожных, удивительных разоблачений.

— То есть… я имею в виду, что на этот раз…

— На этот раз?

— Я почувствовал здесь нечто новое… вернее, небывалое… вернее, необычное! Та легкость, которую вы сумели создать в своем доме, заставляла забыть гнет невыносимых законов. Одним словом… я верил, что распознал дух Веселой Науки, царивший здесь когда-то… а сейчас все изменилось…

— О! Неужели?

Голос Жоффрея звучал удивленно, но, казалось, он скорее забавляется.

— Объяснитесь.

Анжелика услышала, как граф с шумом отодвинул свое кресло, и поняла, что муж, должно быть, забросил ноги на край стола, как он иногда позволял себе. Она считала такое поведение слишком бесцеремонным для дворянина и больше подходящим военному. Впервые она спросила себя, не щадил ли он таким образом больную ногу, когда был вынужден слушать длинную речь. Она сама, долго оставаясь неподвижной, чувствовала себя словно окаменевшей.