Анжелика в Квебеке

Правивший лодкой Юсташ Булле, двоюродный брат господина де Шамплэна, был настолько слаб, что едва держал руль, и у него уже не было сил поставить парус.

Подобно призраку, лодка двигалась вниз по реке по направлению к полюсу, между берегами Лабрадора и Гаспе.

Уже появились первые льды. В тумане они мерцали зеленовато-голубыми отсветами. Высокие скалы из льда, казалось, были населены демонами. День ото дня дети становились все более печальными. Они уже думали, что навсегда обречены блуждать по изгибам реки. Когда они временами приставали к берегу, все было пустынно вокруг, и у них не было сил отправиться на поиски деревни. Они сосали корки и делились последним сухарем.

На берегу Гаспе вождь алгонкинов согласился принять троих детей. Юсташ Булле уехал один.

Детей привели в хижины, полные дыма и насекомых, но теплые. Жизнь индейской деревни, погребенной под снегом всю долгую зиму, была не чем иным, как жизнью животных, забившихся в нору, чтобы пережить время ненастий. Нору, в которой спят, едят, занимаются множеством приятных вещей, позволяющих забыть непогоду снаружи. Вспоминая об этом периоде своей жизни, Пьер Лубетт улыбался.

Не слишком стыдливые от природы, эти дикарки, подростки и даже молодые женщины, сразу же заинтересовались двумя красивыми молодыми чужестранцами.

При этом воспоминании он смеется, и хохот его переходит в кашель. Он кашляет долго, и на платке, поднесенном к губам, появляется пятно крови.

Проклятая жизнь! Этот дым, которым он дышал в хижине всю зиму, и этот нечеловеческий холод сожгли его легкие. Но он не жалеет.

На какой-то момент он вновь увидел себя молодым крепким парнем, удивленным от неожиданного удовольствия, барахтающимся под меховыми одеялами с красивой индианкой. У нее гладкая кожа, она смеется, щиплет его, ласкает, щекочет, дразнит, облизывает, тормошит его, как щенка, и он тоже смеется от удовольствия.

Счастливые времена!

И после такого детства что же ему делать в этом городе, полном домами, лавчонками, складами, церквами и борделями, что ему делать со всякими приезжими из Старого Света, проходимцами, которые вас обманывают; или священниками, которые ни за что отлучают вас от церкви, знатными сеньорами, приехавшими со всем своим барахлом, коврами, картинами и статуями святых, изнеженными эмигрантами, олухами солдатами, офицерами, ходившими по военным тропам будто медведи, со всеми этими людьми, которых объединяло одно жадное стремление: урвать свой кусок в торговле пушниной.

В те далекие времена дубы в американских лесах еще не принадлежали королю Франции, как это было объявлено позже, и славные канадские колонисты могли сделать себе из них красивую мебель, как его буфет для посуды, украшенный тончайшей резьбой. Это все, что у него осталось, но маркиз де Виль д'Аврэй, который так и вьется вокруг, его не получит.

Кажется, те чужеземцы, что прибыли сегодня, остановились в доме маркиза, в верхней части той же улицы, где живет он, Пьер Лубетт. Он слышал, как они проходили мимо. Шум! Крики! Целая толпа.

В те далекие времена, когда он был ребенком, можно ли было представить, чтобы среди ночи раздавались голоса и по улице бродили пьяные недалеко от его дома; луч света только что скользнул по переплету его окна.

Это открылась дверь в трактире «Восходящее солнце», чтобы впустить спотыкающегося пьянчугу, а затем снова закрылась.

В самом начале улицы Клозери, как раз напротив того дома, где старый Лубетт, забытый всеми с его дубовым буфетом и трубкой из красного камня, лежал, вспоминая времена мессира де Шамплэна, находится трактир «Восходящее солнце». К его двери ведут три ступеньки, такие предательские для пьяниц во время гололедицы, а над входом — красивая вывеска, с которой сияет золотыми лучами улыбающееся солнце.

Герцог де ла Ферте, встревоженный и огорченный, нашел здесь ночное пристанище. Как тяжко скрываться под чужим именем в то время, когда прошлое вновь возникает перед вами в образе чарующей женщины и ваше инкогнито не мешает ей вас узнать.

Он отодвинул свой оловянный кубок, заскользивший по поверхности стола, отполированной несколькими поколениями посетителей. В отчаянии он сидел, положив на стол руки. Кружева его манжет были измяты, его пальцы дрожали.

Он пробормотал:

— Тот, кто не обладал ею… не знает, что это за женщина…

Трое его собутыльников разразились громким смехом.

— Смейтесь сколько угодно, — сказал он, — тот, кто не держал ее в объятиях, кто не ласкал ее божественное тело, не проникал во все его сладострастные капканы, тот не знает, что такое любовь.

И внезапно он вскричал:

— Налей, кабатчик! Ты что ждешь, пока я засохну на корню?