Аплодисменты

Этот санаторий Чайковского был первым этапом в нашей жизни, после которого мы стали лучше жить. Папа и мама словно помолодели. И каждый раз счастливые шли на работу. К детям! Как до войны. Даже не верилось, что невзгоды, мытарства, огорчения позади.

Папа, взвалив баян на плечо, громко, чтобы все слышали во дворе, говорил: «Ну, я пошел у санаторию к дитям, они меня вже ждуть…»

«Дядя Мара пришел!» — кричали дети, обступая папу. Он снимал с плеча баян, а они аккуратно снимали с баяна чехол, «готовили инструмент к работе» и смотрели в ожидании на дядю Мару.

Меня тоже устроили в санаторий. Мама работала за мою путевку. Как мне прекрасно жилось в санатории на Чайковского! Хожу в школу, делаю уроки! Чисто, красиво! Ем четыре раза в день! В санатории нам читают вслух интересные книги: «Четвертую высоту» — про Гулю Королеву, сказы Бажова, книги Аркадия Гайдара, «Детство» Горького, больше всего я любила «Голубую чашку» Гайдара.

Однажды наша воспитательница почувствовала себя плохо. Чтобы не сорвать мероприятие, то есть «чтение вслух», она попросила почитать детям мою маму.

— Пусть это лучше сделает Марк Гаврилович, засмеявшись чему-то, сказала мама. Я-то знаю чему… Она хотела подшутить над ним, чтобы они были «в расчете».

— Дядя Мара! Пусть дядя Мара! — закричали дети.

— А што я, не змогу? Да пыжаласта, бога ради. А ну, ребяты! Стройно, усе разом в зал — шагом арш!..

Все дружно и дисциплинированно пошли в зал. И, обращаясь к маме и к обслуживающему персоналу, папа сказал:

— Тока штоб из вас — никаго!

Уже и ужин накрыли. А за дверью папин голос, дружный детский смех или вдруг такая тишина, что слышно собственное дыхание. Дети слушали папу часа три. Никто не просился выйти в туалет или попить воды. Расходились бесшумно, мыли руки, тихо садились за столы.

— Марк Гаврилович! Что вы там с детьми сделали? Их не узнать.

— А ничего. Жить их вчил. Батьку з мамкой уметь уважать. Про то, як батрачил у помещика, когда быв ще таким, як они… ну, про войну… И сказенку одну «про вогниво». А больший ничегинька.

Я так гордилась, когда дети спрашивали у меня: «Ну когда придет дядя Мара?»

В 1948 году папа и мама поступили на постоянную работу в харьковский Дворец пионеров. В нем они проработали двадцать лет.

Мама поставила спектакль с песнями и танцами «Царевна-лягушка». Роль царевича играла очень талантливая и музыкальная девочка — Неля Легезо. А я играла царевну-лягушку. Спектакль состоялся прямо во дворе санатория. Вот тут-то и пригодилось мое блестящее павлинье платье.

В то время у нас в доме жили кот Мурат и собака — приблудный дворняжка Тобик. «Исключительная собака! Умный, як зверь. Мы з Лелюю ще только собираемся в санаторию, а Тобик — блысь — вже нема! Приходим у санаторию — а мой Тобик вже сидить коло ворот и нас ждеть… Язык высулупить и смееться. Во собака! Через увесь город дорогу у санаторию знаить…»

Тобика дети гладили, кормили, играли с ним…

И вот, в первом действии этой пьесы я (еще лягушка), с ног до головы накрыта разрисованной плащ-палаткой, прыгаю на четвереньках и, держа в руке стрелу, говорю: «Ква-ква, Иван-Царевич, не отдам, не отдам… Ква-ква, Иван-Царевич, не отдам, не отдам…» Все слушают, но интереснее всех моему папе. Сидит, открыв рот, боясь пропустить вступление к арии царевича…

«И вдруг, перескакивая театральную площадку, довольный, помахивая хвостом, из кустов выходит наш Тобик… Мы все помертвели — рассказывала мама — подходит к Люсе и прямо ей в лицо мордой…»

«А я как закричу! Я ведь под плащ-палаткой, вижу только землю… и вдруг под нее залезает собачья морда. Я вскочила. Все как захохочут!..» — «Тобик! Тобик! Иди сюда! Молодец, Тобик!»

А бедный папа чуть не плакал. «Ну, чего вы, дети? Ну, успокойтеся! Ничегинька смешного! Что вы, на самом деле? Он же Люсю взнав… Ето ж исключительно умный собака… эх! Ну, не повезло нам, дочурочка… ладно… что бог не делаить, усе к лучшему… Зато щас, у во втором действии, ты як выйдешь у блестящем платтику — усе рты поразинуть… Ну давай, приготовьсь, не тушуйсь… Усех положишь на лупаты…»

Так и было. Я как вышла в этом платье, — а на солнце оно так горело, что глаза болели, — смотрели только на мое платье… Ария царевича, финальный дуэт никого не интересовали. Да еще рядом с моим платьем марлевые самодельные костюмы царевича…

… На следующую смену спектакль возобновили. Тобика закрыли дома. Я выступала уже в марлевом платье и в картонном кокошнике, покрытом блестками из бумаги от конфет. В этом костюме сохранились фотографии.