Апокалипсис

— Ткани, образующие кожный покров и мозг, различаются, миссис Пратт. Вирус достигает кожи и мозга в одно и то же время, но изменения в мозговой ткани, которая имеет более сложную структуру, гораздо труднее заметить. И их нельзя устранить — нервные клетки не восстанавливаются. Если вы порежете кончик пальца, то поврежденный кусок кожи отвалится и на этом месте вырастут новые клетки. Черт возьми, если вы достаточно молоды, у вас вырастет новый кончик пальца. Мы считаем, что наш препарат стимулирует клетки кожи и с пораженными участками произойдет то же самое. Но если вы повредите кору головного мозга, то новых клеток на этом месте не вырастет. И если другой участок коры не компенсирует работу погибшего, поведение, за которое отвечали умершие клетки, исчезнет навсегда.

— Исчезнет и сменится депрессивным, вы хотите сказать.

— Спокойным. Человек будет воздерживаться от активных действий… Страна нуждается в спокойствии, миссис Пратт.

— И поэтому вы хотите забрать кого-то из нас Наружу, вылечить накожные болячки и позволить распространиться «депрессии», «воздержанию», «нежеланию действовать»…

— У нас там слишком много действия. И никто не в состоянии его контролировать — это действие, приносящее вред. Мы хотим немного замедлить все происходящее — пока еще есть что замедлять.

— Вы собираетесь заразить все население Земли…

— Постепенно. Осторожно. Для их же блага…

— Разве вы имеете право решать, что является благом?

— Если вспомнить альтернативу, да. Потому что это работает. Колонии существуют, несмотря на все лишения. И они существуют благодаря болезни!

— Каждый заразившийся будет страдать от кожных проявлений…

— Которые мы вылечим.

— А ваше лекарство подействует? Отец Рэчел умер от подобного препарата!

— Вы неправы, — возражает он, и в его голосе чувствуется абсолютная убежденность молодости. Убежденность энергичного человека, который живет Снаружи. — Мы разработали препарат совершенно нового типа. Он обязательно подействует.

— И вы хотите испытать этот совершенно новый препарат на мне, как на морской свинке?

На мгновение повисает напряженная тишина. Мы обменивается взглядами серых, голубых, карих глаз. Прежде чем Рэчел успевает подняться с табурета, прежде чем Мак-Хейб успевает сказать: «Мы считаем, что лучший способ избежать появления шрамов — испытать лекарство на молодых людях с небольшими пораженными участками», — я все понимаю. Рэчел обнимает меня. А Дженни — Дженни, с алой лентой в волосах, сидящая на ломаном табурете, как на троне, Дженни, никогда не слышавшая о нейромедиаторах, медленных вирусах или рисках, просто говорит: «Это буду я» — и смотрит на Мак-Хейба глазами, в которых сияет любовь.

Я говорю «нет». Я отсылаю Мак-Хейба прочь и говорю ему «нет». Я спорю с девушками и говорю «нет». Они с несчастным видом смотрят друг на друга, и я размышляю, сколько времени пройдет, прежде чем они поймут, что могут действовать самостоятельно, не спрашивая ни у кого разрешения. Но вряд ли такое время когда-нибудь наступит.

Мы спорим почти час, а затем я настаиваю, чтобы они шли танцевать, и иду с ними. Ночь холодна. Дженни натягивает свитер, тяжелое бесформенное одеяние домашней вязки, закрывающее ее от шеи до коленей. Рэчел надевает черное синтетическое пальто, полученное в качестве пожертвования, вытертое на запястьях и подоле. Когда мы выходим из дому, Рэчел останавливает меня, положив руку мне на локоть.

— Бабушка, почему ты запретила нам?

— Почему? Дорогая, я целый час говорила тебе почему. Риск, опасность…

— Только поэтому? Или… — хотя в прихожей темно, я словно вижу, как она собирается с силами, — или из-за того — не сердись на меня, бабушка, прошу, не сердись на меня, — потому что лекарство — нечто новое, что принесет перемены? Нечто… новое, чего ты не хочешь, потому, что это интересно? Как сказал Том?

— Нет, не поэтому, — отвечаю я и чувствую, что она напряжена, и в первый раз за всю ее жизнь я не могу понять причину этого напряжения.

Мы идем по улице, направляясь к блоку В. На небе сияют луна и звезды, крошечные, бесконечно далекие булавочные головки, излучающие холодный свет. Блок В празднично освещен керосиновыми лампами и факелами, воткнутыми в землю перед обшарпанными бараками, которые образуют унылую четырехугольную площадь. Или она просто кажется мне унылой из-за того, что сказал Мак-Хейб? Может быть, мы могли бы жить лучше, чем живем сейчас, в этом бесцветном утилитаризме, среди этих приглушенных, тусклых красок, среди этого серого мира?

До сегодняшнего вечера мне не приходили в голову подобные мысли.