Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

«Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно.

[…]

Комната уже колыхалась в багровых столбах, и вместе с дымом выбежали через двери трое, поднялись по каменной лестнице вверх и оказались во дворике. Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика; возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку. Состояние кухарки было понятно. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю».[59]

Булгаковская «реалистичная» Москва, затемненная садящимся солнцем и опустошаемая адским огнем, перестает существовать. Апокалиптические события забирают героев — и читателя — за эмпирические пространство и время в чисто фантастические слои романа.

Уникальность стиля Стругацких в том, что он стирает различие между современными реалистическими и апокалиптическими декорациями. С одной стороны, главные герои, похоже, существуют вне исторического времени и пространства: в дантовском подтексте романа «Град обреченный», в гностической рукописи романа «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя», в литературных подтекстах (Акутагава, Булгаков) повести «Хромая судьба». Хотя они ощутимы и в Советском Союзе последних десятилетий ХХ века. Декорации колеблются между фантастическим и реалистическим слоями текста и принадлежат к обоим одновременно.

В конце романа «Хромая судьба» полуавтобиографический рассказчик ведет воображаемый диалог со своей музой — автором «Мастера и Маргариты». Диалог поучителен, ибо на голос духа Булгакова накладывается опыт Сорокина. Поиск Сорокиным (и авторами) значения и ценности был переадресован экзистенциалистской реакцией на апокалиптические события середины ХХ века. Было разъедание веры возможностью трансцендентного — либо через искусство, либо через религиозное спасение. Булгаков, воскресающий в перевозбужденном уме Сорокина, говорит от лица поколения, которое дожило до того, что наихудшие опасения Булгакова более чем сбылись. Наиболее знаменитое утверждение Булгакова — о бессмертии искусства — переворачивается в романе «Хромая судьба»:

«Мертвые умирают навсегда, Феликс Александрович. Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы он ни утверждал обратное.»

(С.278)

Судьба Мастера (Художника) так же пересматривается. Если булгаковский Мастер заслужил мир (хотя и не свет) — как результат вмешательства Маргариты в его участь, Сорокин не заслужил ничего.

«… Людям свойственно ожидать награды за труды свои и за муки, и в общем-то это справедливо, но есть исключения: не бывает и не может быть награды за муку творческую. Мука эта сама заключает в себе награду. Поэтому, Феликс Александрович, не ждите вы для себя ни света, ни покоя. Никогда не будет вам ни покоя, ни света.»

(С.278)

Возможно, что Феликс Александрович Сорокин вкладывает слова своего собственного сознания в уста воскресшего Михаила Афанасьевича (Булгакова), появляющегося в конце романа «Хромая судьба». В конце концов, Сорокин характеризует себя как преуспевающего писателя военно-патриотической темы в стиле социалистического реализма, наслаждающегося теми материальными выгодами, которые ему приносит принадлежность к элите.

Тем не менее, это не предотвратило написание книги, отражающей правду. Он относится к своей книге, «Гадкие лебеди», как к «новому Апокалипсису». В моменты страха и безнадежности он собирается сжечь свою книгу об истине, но не делает этого, поскольку «Да и как бы я ее стал жечь — при паровом-то отоплении. […] исчезли по городам печки». Эта слабая шутка повторяет основную предпосылку — о неизмеримой связи между советскими городскими условиями и проявлениями глобальной духовной битвы — битвы, которая ведется в Городах-преддверьях русской литературы.

Глава 4 Пришельцы нашего времени