Апостат

Точно пистолеты, тройчатки, пищали, клети с пищугами, колёса и чёрт ещё знает что, вывешенное над яткой малороссийского жреца Меркурия (этого нового маркиза с лапсердаковыми лапками, ослеплённого Просвещением), — прицепил чикагский торговец над входом своей лавки модель «Мазды», один к десяти, в канареечном оперении, оказавшуюся при более пристальном рассмотрении обыкновенной безбамперной фанерой, лишённой даже выхлопной трубы, но с единственной исполинской фарой набекрень, которую негр-бурсак уже пометил язвительным грифелем своего карандаша; человекоподобная жужелица влачила, сведя руки за спиной, словно скованная наручниками, валкую вализу к беззастенчивому «HOTEL’ю», призывно горящему целой полудюжиной пентаграмм, рассеянных ковшеобразно, причём две последние буквы вывески, вкупе с перекладиной от «T», тускнели салатовым цветом, а яркое «HOI» рьяно пышило алым, будто взывая к меркнувшим небесам, которые, сизой, клубящейся римским балдахином тучей, конфузливо скрывали луну; посреди моря блестящих пряников, шкатулок, упаковок к Хануке и обеим Пасхам (— Что-о-о-это там?! Ну-ка, потяни за бантик, Джоанна! — и лысый андрогин хапает пёструю колониальную ленту, да, гулюкая, амнистирует марионетку востроносой калифорнийки, ненавистной жирнолягим крокодилицам всех стран) колыхался розоворожий атлет с противной Ликургу гипертрофией бицепсов и кривыми бёдрами, будто его младенцем проносила за своими жилистыми лопатками монголка: «Вот здесь ты можешь заниматься спортом», — сочно-сочельным голоском присовокупил Пётр Алексеевич, а в ответ на неопределённое сыновье мычание (кое при определённом режиссёрском попустительстве могло сойти и за одобрение, и за Рахулову хулу) продолжил: «Нусс… Ты, Лёшечка, будь помягче с Лидочкой. Ты. Там. Во. Франции. Наверное. Не. Понимаешь. А здесь в Америке каждый за себя, и притом, как приятно иногда поговорить с любимым существом, поделиться мыслью о простом, привычном, домашнем…». Алексей Петрович хрястнул ребром ладони в крайнюю дверь, — прочие сами разошлись в стороны, — ряд автохтонов колыхнулся и, под обкарнанного, но привычными мясистыми боками проступающего Чайковского, призванного стимулировать потребительский рефлекс, засуетились далее, к магазину готового платья «Monsieur d’O», с витринами, населёнными бледными (сиречь выдаваемыми за представителей кавказской расы), стриженными `a l’Andronicus манекенами: в отличие от парижских коммерсантов-передовиков, американцы откровенно не признавали прочих истукановых разновидностей.

Так ли уж зол Алексей Петрович?! Ведь ему, как никому другому, сыздетства было знакомо феноменальное ощущение счастья дарения, когда, например, кротчайшее, словно всё в пригоршне удерживаемое создание, почти сказочное своим несоответствием канонам (забитым сором, тряпками, щебнем, и всем тем, что понатаскали туда микеланджеловы пацанята), заметивши вновь объявившийся изъян в своей мордашке, набухает слезами, прижимает к груди Алексея Петровича намокшую пыльцу от Диора, всей своей неизрыданной хрупкостью доверяясь языческой троице воюющих в нём божеств. И неизвестно было, кто кого полонял, кто кого очаровывал, проникал тело винокурно-саломеевой спиралью, абсорбируя, тем неслыханно усложняя и без того замысловатую танцевальную беззащитность космоса. Повремени! Вот здесь онарцись, нежняночко мгновение!

Алексей Петрович подушечками пальцев размазал капли по щетине, лизнул сгиб фаланги, проверив уровень соли, медленно поворотился и двинулся в сторону тонкоструйно, под музыку (как дрессированная черношеяя кобра) отплёвывающегося круглого фонтана, вдоль многозеркальной парикмахерской — «Салон Сэма из Парижа» — откуда неопохмелившимися неогоргонами выглядывали одутловатые ряхи иллинойсских матрон, изнывающих по персеевому перселобзанию, а сам вислозадый Сэм парой лезвий вгрызался в гриву без туловища, без ног, даже без головы. — Мы тут стрижёмся! — не замедлил донести Пётр Алексеевич, магометанским жестом освидетельствовав свои бакенбарды.