Апостат

Снова дребезг: ширма открыла длиннющий, прежде порожний стол, усаженный теперь детьми, — и было нечто грядочно-добросовестное в их симметрическом расположении, даже мамка не нарушала гармонии своей кикой, от коей лицо её мнилось острее рожицы мнительной Мнишек. Все они, уже опорожнивши третьлитровые бутыли «коки», дули в них на киппуров манер, исхитряясь попадать в унисон ярящимся, ставшими колоссальными, бубну с тамбурином. И каждый раз, когда очередной всплеск исполинских, от того не менее таинственных колокольцев совпадал с отроческим концертом, крайний справа ребёнок (черноволосый, волоокий, пол определишь лишь шестым — нет! — седьмым чувством, причём предыдущие, более узаконенные ощущения сжаты, слиты, спрессованы в кулак!) давал миниатюрным ботфортом зычного пинка ножке стола (подскакивающего, рыча), приподнимая от наслаждения верхнюю, с прооперированным harelis, губу да открывая чёрные дыры там, где у человечьих самочек постарше прорезываются коренные клыки. Одна из таких, девица Гарлин (о, изобретатель этой прицепленной к надклювью груди вывески, избавляющей от рукопожатия женщины! Благодарствую!): галстук в перламутровую на тёмно-зелёном фоне полоску заправлен в фартук с изрядно вышитым пастернаком и кабачком, напоминающим динамитную шашку; два огненно-ржавых пятна — меж седьмым и восьмым ребром — одного с косой цвета; вечно заложенный нос, чья участь уже предначертана его формой (смотреть на её лицо Алексей Петрович, правда, избегал что есть мочи), — расставила точнейшими движениями (такими ударами языка жаба сжирает мошкару), повивая тройню от каждого покатого эха, стаканы с бутылкой «Раппа» при леонокефаловой, в лилиях, этикетке — дар хозяина — и тут же изготовившись принять заказ, вдавивши миниатюрный «шеф» (как, прыская гильотиновыми галлицизмами, писывал Ленин) в длиннющее туловище ручки, теневое подобие моего пера, в перо воплотиться способное, но отуплённое каждодневным трудом, соорудившим потную мощь этого жилистого материка, силившегося переродиться за окном в лунных почти бликах скальда Кальдерона, — настало время наложить на континент новый еженочный ярем!

— Ммммэ! — проблеял Пётр Алексеевич, ногтем под тревожным лидочкиным контролем исследуя прейскурант, — St-Pierre, gde cru St-Julien-Achille-Fould 1959; Clos du Marquis 2004, Saint-Julien;Новопапский замок; Domaine du Bouc, Confr'erie des vignerons de Oisly et Th'es'ee (случается и такое, дева Делос!); жюрансон Ballet d’Octobre (вытанцовывающий четвероногий судный день — куда? зачем?); красное Откровение, Лугдунумские луга, Ch^ateau de Coucou-Les-Nu'ees с вовсе немыслимой датой, и так далее, спускаясь средь увеличивающихся в геометрической прогрессии цифр, — точно слалом принца Альфонса Олимпийского, каудильева зятя, надежи нашей, по здешней же женской, сгубившей его трассе.

— Сис! — ткнул Алексей Петрович в оптимистически-глянцевое изображение триремы с явным вёсельным недостатком, снаряжённой японскими яствами (Почему?! Возможно, своей скученностью, одинаковой низкорослостью напоминали они угодивших средь галерников крестоносных галльских кольчужников, вооружённых, по чьей-то прихоти, рехонами, и державших их, словно менады свои тирсы, с другой, совсем другой картины?!). — О чём это я-а-э-э-э… энд… сис, — зычно щёлкнул Алексей Петрович по фотографии бутыли, своей тьмой внушавшей доверие, и только потом проведав (как это всегда бывает: наплыв сочной пульсирующей черноты, не на глаза, но на «предглазье», с азиатской стороны его уголков, зуд в кожице подушечек той самой пишущей щепоти, — буквы, переплавляясь, моделируя ритм щекотки, — и лишь затем вялое чтение — катехизисное бормотание после прикасания Бога Живаго) о чилийском её происхождении: двадцатилетнее пиночетово «Пино» древнего, теперь нашего, континента (нашего… отчего?.. ничего, молчание!). О, эта голубая, с чётно-желтушным оттенком, элизейская радость самурая — «шиф оф суши»! Ручка сигала и так и эдак, точно беря препятствия, переходя с английского на японский, и, вовсе ужасая Петра Алексеевича, выставляя трёхзначные цифры на счастье подскочившему ресторатору.