Апостат

Негр, норовя упереться пальцем в нижнюю десну клиента, избегал, осторожно, тихо покряхтывая, будто вырезая её, левую глазницу, сейчас отливающую жёлтым, — как если бы Алексей Петрович подделывался под статую Аполлона-волконенавистника, умащённого охочими до оракулов каракулевыми аральцами, стократ окольцованными цепями пактоловой патологии. «И всё-таки, как объяснить отъезд? Что соврать? Вот, пошло-поехало на «ать» да на «ить»! Кому предстоит связать, кому — жить! Скрасноармеить? Соврать… ить — отступить? Отступник, как бледен ты-ы!..» — Алексей Петрович вздрогнул, и нож глубоко чиркнул под самой левой скулой, хранящей ещё свой сугроб. Жертвоприношение, однако, не состоялось, хоть Алексей Петрович и сидел лицом к Мекке: час послеполуденного приступа набожности — разбухший хоровым блеянием псиной ловитвы — ещё не пробил, а орды арабов, медитерранизировавши кольцо, наконец-то уводились, охмурённые, к Низе. «А крови вылилось бы немало. Плеснуло бы по решётчатому линолиуму, забренчавши тяжёлыми каплями, в ожидании коих я, другой, обновлённый как Солнце и усыновлённый им Алексей Петрович уже поднимал на славу оскаленное лицо…». «Айя!» — подскочил негр, почти по-девичьи дёрнувши плечиком, жеманно извиняясь да виясь, мелко-растяжисто перебирая эбеноножием в брюках-трубочках и в воловьих, с бесконечными щегольскими язычками, башмаках на кованых каблуках чечёточника. Через огненную шею Алексея Петровича алела горизонтально Земле (плоской, на троице лабарданов, слава Богу!) дюймовая царапина над громадной, багровой, в серебряных заплатах каплей.

Теперь оставался лишь подбородок, выпяченный козлиным клином, придававшим Алексею Петровичу террористический облик хмельного старца вкупе с мажордомовой важностью корифея, зазванного на Божий пир, — за него, оттопыривши в сторону часов задок, принялся негр. Лезвие прошлось по нокаутовой оконечности, — раз, второй — и снизу вверх до самой губы, сжиная последние злаковые лакомства. Склонённый негритянский профиль отразился в зеркале пежинным мыльным разводом. Полинный фалаш! «Ра-а-а!» — довершил залихватский штрих острия раскатистый храмовый рокот — пасынковый вопль фрескового Александра, бездарно имитирующего ангельское лупоглазие своего Быкоглава.

Бритва сняла пару последних хлопьев пены — вешник при молочном Яксарте, так и не угодившим в рот, несмотря на успешный геноцид усов с бородой, чьи антиохские ненавистники могли теперь торжествовать: нефилософская физиономия Алексея Петровича сияла в зеркале, и он, поглаживая себя по эластической щеке радужно-суставной десницей, скалился от бурлящего — точно перед ночным полётом или кризисом стихосложения — наслаждения на вновь обретённые шрамы, на набухшего от профессиональной гордыни цирюльника, на камертон в облике колобка (этого андрогина славянской притчи, так и не убежавшего рыжехвостого Зевеса!), — Алексей Петрович был счастлив, перерождён, и продлевая удовольствие, высвобождал шею отказчивым движением головы с крючковатым жестом перста, ёжился от визга тугого саванного узла, да слишком поздно задавши американскую энигму, ощущал леденение ступней (точно они коснулись таза, полного снега), по мере того, как он, опершись на пегий кулак, медленно вставал, будто силясь, и так и эдак, сплести взором из негритянских пальцев дореформенное крестное знамение, не умея, однако, придать им нужную форму, но возведши очи горе, ощущал всё же парусию редко приземляющегося Всевышнего.

— Севен! — признал цирюльник свою принадлежность к катарам (не мулам персидского принца!), и сразу потеплевший Алексей Петрович подал ему, раскрутивши перед тем звяклую скиталу, десятку, идеальным «шото», отвергнувши шелест расцветшей в зелёной брадобрейской горсти сдачи, и пронизавши занавесь ныряльщицким соитием подушечек пальцев, прямо с порога цирюльни перешёл в рысцу, будто весенний (толстовскому парономазу следуя) Бофор — есаул саулова воинства. — Хай! — гаркнул звонко, с какой-то негой, точно ублажённая девица, негр, тотчас погребённый обломками торжествующего «Рррооооо!».

Ах этот бег! Бор просмаливал скользкие щёки, как перед дальней дорогой домой: триерорёберные бригантины готовы; вёсельные отверстия у уключин заменены канонами с их длинносабельными пушкарями в имперских касках — куполках столиков «ампир»; туговатая на ухо матросня привязывает к мачте убелённого летами аэда с экстатической пеной Урании в искровавленных устах; сосновые остовы судов уже изнывают (запросто изъясняемым брёвнами стоном) но атлантическому пути вспять, контрабандистской сноровкой припрятывая свои тропические секреции — на счастье Старому Континенту!