Апостат

Матовые саженные струи продолжали изрыгаться кранами, испускающими также подчас едва различимое голубоватое облачко. И неимоверно трудно было оторвать взор от этих летающих потоков, распушивших широченные поджаберные плавники, отвернуться от водной ряби, превращавшей центовую россыпь на дне в пестрядь арапчиков, как невозможно было вырваться из разудало-хамских сетей полубатальной музыки, удившей ундинового сейчас Алексея Петровича, пытавшегося скрыться за своей щетиной, покусывающего её вместе с губой, и, содрогаясь от оловянной стойкости волос, уносимого тенью вослед прочим фантомам, уподобляясь им, ощущая себя крупицей разноцветного, многоязыкого течения, да одновременно сознавая необходимость дальнейшего отращивания волосяной преграды для тотального отчленения от привидений, что есть сил претендующих на равную с ним телесность, на право понимания меднохвойных скрижалей, и вот — катом накатывала наглая истина (расплавленная, будто наидобродетельнейшая купчикова свечка — по килограмму воска за грех!), стремительно узурпирующая куда более древнюю, чем оба Писания, форму.

Алексей Петрович уже доподлинно чуял невозможность приобрести здесь бритву, но, влившись в тьму призраков, подчинился необходимости жертвоприношения: добраться до кассы и там «расплескать кровь Петра Алексеевича», — если усовершенствовать отцеубийцево словцо местного Франклина Леворука.

Перед перенаселённой витриной бритоглавые, голорукие, словно девицы русской глубинки, ламы, гикая от мстительного восторга, расчленяли, добираясь до его утробы, собранный в Китае «Kodak». В глубине лавки, видно, продавалась всякая всячина подешевле, и пощажённый шпажистским притоптыванием декартовой мысли негоциант натаскал туда целую кучу колониальных шезлонгов-мулатов, одного из коих уже попирал вездесущий фотопортрет Хемингуэя с сигарой как свиная кость из студня (кою он, однако, держал где следует, а вовсе не в промежности, как лютецианский скудоумный интеллектуал с террасы Georges V, — «Жорж В!», — уверенно проговаривают они, косясь на индуса со шваброй, мол, дозволят ли сбить пепел на давеча проолифенный паркет?), рядом со скороспело, но профессионально высединенным — точно для рекламы стряпческого кабинета вдово-сиротских кварталов — негром.

Алексей Петрович ступил под гипсокартонный свод магазина, улыбнувшись робко и торжественно. С подобным напряжением лицевых мускул подчас проникаешь в скудельницу с тебе предназначенным (заранее прикупленным — фараонское капиталовложение!) склепом, или, еще лучше, — холстомерствуешь чрез коридор обиталища смертников, фривольно, с каждый шагом словно возносясь по воздушным ступеням, локтем и нежным «прости, товарищ палач» оттесняя катову услужливость да заливаясь киноварью (по-русски наречённой «совестно»), шулерскими пальцами души (все в чернильных пятнах!) перетасовываешь способы избавления, от тривиальных: огненный пирог, кинжал, верёвка («Кто скачет сквозь осенний Венсен, мальчик?» — «Соломон!»), и так вплоть до наизощрённейших сублимаций, для коих не обойтись без босховой хляби.

Алексей Петрович, не стирая гримасы доброжелательства, углубился в ряды серебрёных запонок; ягдташей, обшитых вампумом; шурупов; баловней новосветских малышей — тонзуробрюхих голливудских грызунов с геронтовой улыбкой; унитазных щёток с красным пузырём на длиннющем помелище, указующем в тысячесвечную решётчатую лампу, изливающую жёлтый свет с гулом, иногда покрывающим осовремененного Чайковского; блестящего квадрата попонки неподдельного шёлка, очутившегося здесь явно инкогнито и вызвавшего у Алексея Петровича чувство, случающееся, когда Солнце, своей гималайской незыблемостью измываясь над луноликим Галилеем, так царски глянет сквозь тучи, что не терпится справиться о вакантности грандинквизиторского местечка.