Апостол Владимир

Прощай полноги. Госпиталь, тяжелый протез, костыль и демобилизация. Но в том же госпитале оправлялась от ранения красавица-медсестра Белла Абрамова. За ней, конечно, ухлестывало полгоспиталя, но кто мог сравниться с кавказским брюнетом? Там, в госпитале, их и расписали, тем самым демобилизовав и ее. Сама она была родом из Минска, возвращаться ей было некуда, и в феврале сорок второго мой отец увез свою красавицу-жену к себе домой. Где я своевременно и родился. И был назван именем основоположника.

Я хорошо помню отца – высокого, стройного, несмотря на протез и костыль, с колодкой орденских ленточек на груди. Мне кажется, он никогда не повышал голос – но все его слышали.

Я хорошо помню мать с ее прекрасной черной косой. Ей, конечно, было все странно в нашем восточном городе, но она не жаловалась, работала в больнице, потом в поликлинике. Меня нянчила бабушка Марьям.

Отец, как был, так и остался карасем-идеалистом. Первым делом он явился в райком партии. Без ноги, профессиональные навыки – штык, затвор и граната, но на груди иконостас, а в кармане свежий партбилет фронтовика. Как водится, "все для фронта, все для победы", и партия посылает товарища Владленова "укреплять" то одно, то другое. И оказался карась-идеалист на партийной работе, куда при нормальных обстоятельствах путь ему был заказан. И докатился до секретаря райкома.

И верил, верил он всему. И прославлял великий русский народ, вокруг которого в пароксизме интернационализма должны были сплотиться все другие народы. И искоренял низкопоклонство перед Западом. И прославлял советский патриотизм, и клеймил западных империалистов. Боролся за все и против всего, как велели партия и лично товарищ Сталин, величайший гений и корифей всех наук. Но споткнулся в сорок девятом на космополитах.

На каком-то закрытом инструктаже он, как мне много лет спустя рассказали, спросил, почему они "безродные", если их происхождение прекрасно известно, и как "космополиты" могут быть одновременно "сионистами", то есть "буржуазными националистами". Публика разразилась хохотом, но, как известно, в нашей стране есть люди, получающие жирные оклады за отсутствие чувства юмора.

Было очень странно. Арестом и обыском командовал дядя Ашот, однокашник отца. Еще месяц назад он к нам заходил, пили чай, он с удовольствием ел наше домашнее варенье. А сейчас – то смотрел волком на отца, то опускал глаза перед бабушкой, то поглаживал меня по голове.

В общем, отец загрохотал известно куда и до реабилитации не дожил. Так в моей жизни появились еврейский вопрос и органы госбезопасности.

Моя, к тому времени, партийная мать отреклась от мужа и заставила меня тоже подписаться под соответствующей бумажкой (читать я уже умел и мог накарябать подпись). Я никак не мог понять, что происходит, но после стандартного ответа "вырастешь – поймешь" и после беседы в духе "страна в кольце врагов" я подчинился. Только помню молчавшую бабушку.

Через полтора месяца пришли и за матушкой – как-то она недостаточно отреклась, а теперь все равно ЧС2. Тот же дядя Ашот. Так же смотрел волком. Но поглядел на меня, поглядел на бабушку – и перед уходом написал какую-то бумажку, расписался, приложил печать и отдал бабушке. В ту же ночь бабушка отвезла меня в детский дом, где директором была ее давняя знакомая.

Я хорошо помню эту ясную летнюю ночь сорок девятого года, мне было почти семь лет. Она ждала нас у входа. Бабушка отдала ей бумажку. Без слов. В свете луны две женщины – старая и помоложе – стояли на пороге и молчали. Потом бабушка повернулась ко мне. Ни слезинки не было, ни вздоха. Она взглянула на меня коротким резким взглядом, – как будто сфотографировала на прощание, – коротко поцеловала, повернулась и пошла своей твердой походкой по улице.

Больше я ее никогда не видел.

Соответствующую бумажку в детском доме я подписал уже сам, безо всякого нажима. А первого сентября вместе со всеми пошел "в первый раз в первый класс".

Глава 3. Владимир Вальдман, 1983 г., суббота, утро

Одиннадцать часов утра. Несмотря на возраст, организм функционирует безупречно – с похмелья голова не болит, только тяжелая немного. Однако душ необходим немедленно. Комплекс упражнений подождет.

Я полуодет, что и естественно. Сбрасываю с себя все и направляюсь в ванную.

Ну и ну. Из зеркала на меня смотрит длинноволосая бородатая опухшая физиономия… с пластырем на носу. Интересно, когда я его успел нацепить? И зачем?

На полочке – белый прямоугольник:

"Уважаемый господин Вальдман. Как только проснетесь – немедленно позвоните по одному из указанных ниже номеров телефонов. Инспектор Хаим Бен-Моше, инспектор Саадия Маман".

Значит, во время моей пьянки ко мне явилась полиция? Ну, баек обо мне им хватит на неделю с гаком. Ну и пусть.

Я прошлепал босиком в гостиную. Разгром, как и следовало ожидать. Домработница приходит по средам, придется прибраться самому.

На лаке журнального столика – кровавое пятно.

Так вот почему они залепили мне нос пластырем! Хорошо, столик не стеклянный.

У телефона – такая же записка. Придется звонить.