Аппассионата. Бетховен

— За здоровье композитора, которому нет равных среди ныне живущих.

— Благодарю вас от всей души, дорогой Штумф. — Глаза Бетховена засверкали от радости, он походил сейчас на ребёнка, которому вдруг подарили долгожданную игрушку. — Вот, возьмите карандаш и записывайте вопросы. И пожалуйста, не смотрите так критически на убогую обстановку. Мне пришлось скитаться, как Агасферу[129], таская с собой мебель, ибо государство отнюдь не заинтересовано в моём обустройстве.

«А я глубоко тронут тем, что сижу среди мебели, бывшей свидетельницей создания величайших произведений музыкального искусства», — написал Штумф.

— Вы как будто прибыли с другой планеты, мой дорогой гость, — горько усмехнулся Бетховен. — «Величайшие произведения и композитор, которому нет равных среди живущих». Да кому они нужны, мои произведения? Кто желает сейчас играть «Фиделио»? А знаете, что я написал довольно много сонат для фортепьяно? Вы сами музыкант, господин Штумф?

«Я фабрикант арф родом из Гулы в Тюрингском лесу. Могу я задать вам несколько вопросов?»

— Ну, разумеется.

«Кого вы считаете наиболее талантливым композитором в мире?»

Штумф услышал из уст Бетховена совершенно неожиданный ответ:

— Генделя. Перед ним я в любое время готов преклонить колени.

— А Моцарт?

— Ну, это совершеннейший гений, но мне он менее близок, чем Гендель.

«А каково ваше мнение об Иоганне Себастьяне Бахе?»

— Я всегда уважал его, но Бах мёртв, — устало вздохнул Бетховен. — Кто сейчас помнит о нём?

«Он ещё живёт в памяти людей. Скажите, у вас есть сочинения вашего любимого Генделя?»

— Откуда они у меня, бедняка? — Бетховен прошёлся по комнате с таким видом, будто очнулся от глубокого обморока и теперь мучительно припоминает, где он находится. — Только партитура его «Праздника в честь Александра». А почему вы спрашиваете?

Взгляд Штумфа затуманился. В душе он поклялся непременно подарить Бетховену полное собрание сочинений Генделя.

— Да, Гендель! — улыбнулся Бетховен. — А кто вознёс его на пьедестал? Англичане! Вот это настоящий народ!

Штумф пожал плечами, как бы говоря, что он отнюдь не презирает нацию, на земле которой живёт вот уже много лет, но просто среди англичан, как и везде, есть такие же венцы.

Бетховен никак не желал с этим смириться.

— Да я бы лучше отправился в Англию. Именно туда, хотя годы мои уже не те. Посмотрите, вон там, в соседней комнате, стоит роскошный рояль. Его подарил мне лондонский фабрикант Джон Брэдвуд. Я только что сыграл на нём рондо соль мажор и дал ему довольно заковыристое название: «Каприччио, порождённое яростью из-за потерянного гроша». Знаете, Штумф, вся наша жизнь есть не что иное, как ярость из-за потерянного гроша. Ищешь его отчаянно в ящиках письменного стола, заползаешь даже под кровати, роешься в шкафах, нигде ничего не находишь, приходишь в ярость, а потом вдруг начинаешь смеяться.

«Господин ван Бетховен, может быть, вы окажете мне любезность и сыграете это ваше произведение?»

Бетховен не успел ничего ответить. В комнату неожиданно вошёл человек в чересчур коротких для его пальцев хлопчатобумажных перчатках и одежде, никак не подходившей по размерам для его худого костлявого тела. На его лице застыла, как приклеенная, надменная улыбка.

— Позвольте вам представить, господин Штумф, моего брата Иоганна, землевладельца из Гнейксендорфа. Он единственный в нашей семье, кто хоть чего-то достиг. Иоганн, это господин Штумф, фабрикант арф из Лондона.

Иоганн не принял шутливого тона старшего брата. На его лице появилось ещё более отчуждённое выражение. Бетховен встревожился:

— Господин Штумф, позвольте предложить вам зайти в другой раз.

Он проводил гостя до двери и заговорщицки шепнул ему:

— Эта беседа, в отличие от разговора с вами, отнюдь не доставит мне удовольствия. Ваш повторный визит будет мне очень приятен. А может быть, я приеду к вам в Лондон, если же нет... — Тут лицо его оплыло, кожа посерела, щека нервно задёргалась. — ...тогда передайте от меня привет Лондону и всем... всем англичанам.

В комнату, насвистывая что-то весёлое, вошёл Карл Хольц.

В последнее время он стал настоящим другом дома, вызвав тем самым откровенную ревность Шиндлера.

Бетховен нервно расхаживал взад-вперёд по комнате.

— Могу я вам довериться, Хольц? Вы умеете держать язык за зубами?

— Как судебный исполнитель я просто обязан это делать. Не забудьте, что я принёс присягу.

— Тогда я хочу показать вам место, где хранятся акции, которые после моей смерти должны достаться моему племяннику Карлу.

— Этому бездельнику, который так и не смог сдать экзамены за семестр, — зло пробурчал Хольц. — Теперь он, видите ли, хочет стать купцом и, разумеется, учиться здесь, в Вене, в Торговом училище. Да этому растяпе даже крейцера нельзя давать, он его тут же на какую-нибудь глупость потратит.

Он с оскорблённым видом отвернулся к стене, а Бетховен молча сел и продолжил работу над двойной четырёхголосной фугой.

Вскоре, однако, ему начала мешать невыносимая вонь. Через какое-то время он обнаружил её источник.