Аппассионата. Бетховен

— Вы далеко не так бедны, и потому позволю обратить ваше внимание на чертежи. Здесь предполагается разместить зал для балов-маскарадов, а за ним зрительный зал и сцену нового придворного театра. Архитектор надворный советник Ром приложил все усилия, но, увы, помещение получилось довольно тесным и низким. Но к счастью, Фюрстенберг недавно познакомился с месье Гросманом, другом некоего Готхольда Эфраима Лессинга[9].

— Это ещё кто такие?

— Первый — директор театра, второй — выходец из новой бюргерской среды, которая уже начала вытеснять старую. С государственной точки зрения было бы полнейшим безумием отрицать это. Он драматург, истинно немецкий драматург, желающий избавить сцены наших театров от заполнивших их иностранных пьес. Гамбург уже привлёк его, равно как Маннгейм и Гота. Так чем же мы хуже герцога Готского и курфюрста Маннгеймского?

— Говорите конкретнее, чего вы от меня хотите?

— Помочь Лессингу, человеку из нового, ещё только зарождающегося мира, осуществить свои мечты, ибо они воистину достойны князя... И потом, это никак не сопряжено с войнами и кровопролитием.

— Вообще-то как архиепископу мне не подобает произносить бранные слова. — Макс Фридрих тяжело вздохнул, — но тем не менее, чёрт побери, я даю своё согласие! У вас прямо-таки дьявольское умение убеждать.

Канцлер наклонился и поцеловал руку курфюрста.

Через несколько месяцев Людвиг уже стоял за прилавком и очень злился из-за отсутствия покупателей. Он подсчитал жалкие доходы — три штюбера за белую муку, два — за дрожжи — и понял, что мастер Фишер поднимет его на смех.

Разумеется, всему виной была погода. В отблеске свечей отчётливо были видны бьющие по стёклам сверкающие струи дождя.

К тому же лавка скоро закрывалась, и Людвигу предстояло провести омерзительный вечер в обществе господина директора театра Гросмана, его жены, мадемуазель Флиттнер и всех прочих, кого Бетховены, по выражению отца, «имели честь пригласить к себе домой».

Одновременно со звоном колокольчика распахнулась дверь, и внутрь вошёл человек в низко надвинутой на лоб шляпе. Под мышкой он держал футляр для скрипки.

— Чего изволите? — Людвиг чуть поклонился и выжидательно посмотрел на него.

— Выходит, мой племянник прислуживает в кондитерской лавке. — Незнакомец широко улыбнулся в ответ. — Ты ещё хоть помнишь меня, Людвиг?

— Дядюшка Франц!

— Ты смотри-ка, а ведь столько лет прошло. — Ровантини стряхнул со шляпы капли дождя. — Надеюсь, дедушку ты тоже не забыл?

— Как можно!

— Скажи мне, пекарь или кондитер, могу я у вас переночевать?

— Конечно. У нас, правда, сегодня гости и вся мебель переставлена, но ты можешь спать со мной.

— Да хоть под твоей кроватью. — Ровантини широко зевнул. — Эта проклятая почтовая карета перемолола мне все кости, как мельница. И потом, я здорово проголодался. Этот торт съедобен?

— Да мы его ко двору курфюрста поставляем! Один, два куска?

— Не меньше трёх, но режь покрупнее, старый мошенник.

Людвиг с церемонным поклоном поставил тарелку на боковой столик и, чуть разжимая губы, произнёс:

— Шесть грошей.

— Сколько? Да ты настоящий разбойник. Ты, случайно, не прячешь за спиной пистолет?

— Дай я тебе вкратце всё объясню, дядюшка Франц, — довольно улыбнулся Людвиг. — Я замещаю здесь мастера Фишера и уж никак не могу его обделить. Приходится тебя немного пощипать. Может, ты ещё и хлеб купишь?

— Нет, хлеб можно каждый день есть. Остаток торта мы возьмём домой. Запакуй мне ещё два пакета сладостей для твоих братьев, так примерно на талер.

— Дядюшка Франц!

— Хороший я клиент, правда? — Он весело подмигнул Людвигу. — Жаль, что с нами больше нет твоего деда. Он бы точно дал тебе дукат. Ладно, скажи, ты не бросил музыку? Мать как-то писала мне, что ты твёрдо намерен это сделать.

— Да нет, не получается, — после недолгих раздумий ответил Людвиг. — Сейчас я учусь играть на органе у монаха-францисканца Вилибальда Коха. Но мне он не нравится.

— Тут я могу помочь. В труппе Гросмана есть превосходный органист Христиан Готтлиб Нефе. Я с ним познакомился в Дрездене. Правда, у него мозги набекрень. Думаешь, в Лейпциге он изучал музыку? Ничего подобного, — юриспруденцию. Когда в священных стенах тамошнего университета обсуждался вопрос: «Вправе ли отец лишить сына наследства, если тот посвятил себя сцене?» — сей горбатый демон ответил отрицательно, и у профессоров от ужаса парики съехали набок. Он, как и ты, — от горшка два вершка, и жена держит его в ежовых рукавицах, но как органист он — гигант. Месяца через два-три, а может, раньше он точно будет здесь.

— А ты сколько у нас пробудешь, дядюшка Франц?

— Я устроился скрипачом в Национальный театр.

— Дядюшка Франц! — Красновато-смуглое лицо Людвига ещё потемнело от радости.

— Вот только коклюш меня донимает. — Ровантини гулко закашлялся. — А как мать себя чувствует?

— Да неважно.

— В семье Кеверих коклюш передаётся по наследству, — с издёвкой произнёс Ровантини и в подтверждение своих слов несколько раз кивнул. — Слушай, давай заманим ещё нескольких покупателей.

Он распахнул дверь и выглянул наружу.