Аппендикс

Даже когда в конце прошлого века политический фрондер начинал звучать пленительным вражьим голосом, меняющим навсегда судьбу своих детских радиослушателей, он, хоть и трудился на постоянной ставке холодной войны, хоть и возрастал в собственных и чужих глазах, повторяя, что может смотреть на звезды с любого места на земле, внутри-то себя он знал, что он есть отщепенец, а щепки отлетают как ненужное и летят по ветерку одиноко и неорганизованно, и не птицами белыми, а древесной мелочью. Потом, когда разделявшая мир стена рассыпалась в сувенирные пестрые бирюльки, а ее картинки из поп-арта преобразились в китч, ореол изгнанника потускнел, а сам он докатился до блудного сына. Ну а новым все еще перемещающимся зачем-то лицам, не нашедшим возможности или не желающим конвертировать прошлое в постоянную ставку или хотя бы во временные гранты, оставалось его похерить. Так же, как свой круг, квадрат, октаэдр, любую форму вообще. Клонация дома была больше невозможна. К тому же не только от уехавшего самого по себе (статус, недвижимость, материальное положение) зависело, останется ли мир за пересеченной границей домашним или нет, но и от благосклонности тех, кто все еще в нем обитал. Зеркала, в которых ты отражалась, в знак траура или просто по рассеянности занавесились черным сукном пыли.

Крысе, сбежавшей с корабля, больше не будет колбасных обрезков! А что? Ты хотела жрать их и там, и там? Столовая – только по прописке!

И правильно, что продадут, выбросят, раздарят твои бебехи, даже не спрашивая, хотя разрешение на это в наш летучий век так легко, если нужно, получить. Ведь если приятели начинают считать чей-то, в основном книжный, скарб, который по причине бездомности пока негде было приютить, своим, хотя бы потому, что у них тесно, а они так долго и бескорыстно держали это барахло у себя, то нужно понять, что друг и приятель – это не заведующий складом. Посланные теперь уже ушедшими письма, подаренные ими стихи, фотографии, навсегда сброшенные в подвалы и оставленые на обочинах, все равно кто-нибудь увидит и прочтет. Плесень или микроб поселятся в них, бродячий пес писнет в них лунной желтизной, жизнь продолжится!

Понятно, что подобный подход выпадает обычно на долю умерших, ведь спрашивать у них ничего не нужно, и очевидно, что в глазах тех, кто, преувеличенный лупой памяти, был для тебя живее всех живых, сам-то ты сдох, переселился в лучший мир, где уже не до книг и не до старинных семейных объектов. Что ж, все мы начинаем умирать с рождения, но ведь понятно это только умозрительно. Ну кому хочется быть похороненным заживо? И вот даже без статуса заморского журналиста или профессора все возишься, норовишь высунуться каким-нибудь локтем или коленкой из-под насыпаемого забвения. Однако, если умершие – это те, кто, обливаясь водой Леты, похерили память, то у перешедших черту, у переживших разрыв наблюдаются, наоборот, взвинченные мнемонические способности. Особенно далекое прошлое, даже чуть ли не внутриутробное, они начинают различать галлюцинистически выпукло и детально, так что, скорее, они не мертвецы в чистом виде, а зомби или оборотни, которые, будучи похоронены друзьями на родине, непредвиденно проживают более или менее полнокровную вторую жизнь на стороне, и тогда страх по отношению к ним / нам вполне понятен.

И все же среди миллионов покидающих свою землю не все оказываются злонамеренными нетопырями. Большинство из них никогда не мечтало предать самих себя, хотя кто-то, чтобы развязать себе язык и руки, не желая оставлять отпечатков, выжигал прошлое, как морщины на фалангах пальцев. Эти обычно не оглядывались назад. Кто-то, утомившись ерзать между двух стульев, проваливался в никуда. Кто-то довольствовался официальной бинарностью. И лишь немногие отрезали куски от самих себя, чтобы накормить пролетающих мимо хищных птиц в надежде, что те вынесут их из ямы. Тянули из собственного прошлого нити, превращая его вместо скинии в каменоломню, строили непредсказуемые, точные и эфемерные конструкции настоящего, бредовые, как проекты Пиранези, манящие, словно переливающийся брусничный костюм авантюриста Чичикова.