Апрель

Гельм остановился у кафедры, оглядел собравшихся в зале. Взгляды всех сосредоточились на нем. Люди ждали. Им нужно было сказать идущее от души, живое слово. Не жевать же холодные и книжные слова, как это сделал розовенький господинчик в пенсне! Так много накопилось в эти дни мыслей и чувств! С чего же начать? Что самое главное? В Вене много таких, как Гельм; они должны призадуматься. Обратить к ним свое слово, выкрикнуть жгучую боль души: «Да! Я, литейщик Фридрих Гельм, был разорителем городов, убийцей. У меня не хватило мужества в свое время сказать «нет» тем, кто вложил в мои руки оружие для преступной цели. Это непоколебимое «нет» еще придется бросить в лица тем, кто пытается сейчас разжечь пламя новой войны. Нет!»

Пауза перед речью затянулась. В зале раздалось несколько поощрительных хлопков. Товарищи хотели помочь Гельму собраться с духом. А Гельм все еще не знал, с чего начать свою речь Он переступил с ноги на ногу, взглянул на Люстгоффа. Тот ответил внимательным и серьезным взглядом. Зепп, как и все в зале, ждал от Гельма сильных и веских слов. И вдруг в дальнем углу зала, у окна, из которого была видна дворовая вишня, в наступившей тишине прозвучал смех. Он был издевательским, ехидным, злым. Гельм вздрогнул, как ужаленный; в углу зала мелькнула зеленая шляпа, украшенная множеством пестрых альпинистских значков. Жгучий гнев наполнил все существо Гельма. Он поднял над головой кулак и опустил его на кафедру.

— Нет! — выкрикнул он во весь голос так внушительно и строго, так страстно, что все присутствующие в зале встрепенулись. Зеленая шляпа исчезла. — Нет! — понизив голос, повторил Гельм. — Мы не будем рыть больше окопы, которые разделят народы на враждующие лагери. И нет в мире силы, которая бы заставила нас это сделать вновь. В чьих руках факел, опрашивал господин из «фолькспартей». Кто держит его, чтобы зажечь новое пламя? Он в руках тех негодяев, которые научились из трупов и костей погибших делать звонкую монету. Мир захлебнулся в крови, зато сейфы этих негодяев полны золота. Крупицы его сыплются в кошельки прислужников поджигателей, которые пишут клеветнические статьи, выступают с медовыми речами, пытаются освистать слова правды. Но глаз наш зорок, ухо чутко и решимость тверже стали. Ни убедить, ни уговорить, ни освистать нас им не удастся. Мы уже посмотрели и на восток и на запад. На востоке восходит солнце. Мы хотим жить под его лучами. Дорога к этому солнцу для нас лежит через мост на Шведен-канале!

Зал наградил Гельма бурными аплодисментами. Они долго перекатывались, то нарастая, то ослабевая и снова взметываясь к потолку высокой волной.

К Гельму подошел улыбающийся Зепп, крепко пожал руку:

— Поздравляю, Фридрих! Ты хорошо начал. Я чувствовал в тебе оратора.

— Ты прав, Зепп, — ответил Гельм. — Гнев прекрасно подсказывает нужные слова…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

При свете ночника Катчинский записывал мелодию. Пальцы с трудом держали карандаш, и знаки получались не совсем четкие, но звезды, которым Катчинский так благодарен, ярко пламенели над двором. Они навеяли забытую мелодию. Романс будет создан, Катчинский выполнит пожелание Зеппа. Это ведь нужно людям так же, как и солнце в доме.

Он напел записанное. Рисунок мелодии еще не выкристаллизовался. Но верно взят тон, а это определит звучание всего романса. Катчинский опять взялся за карандаш.

И снова звезды… Снова… Спокойное, ясное начало, как мерцание звезд над землей. В нем звучит радость. Она нарастает, крепнет, выливается в торжественный крик души. Здесь наивысшая точка эмоционального напряжения, кульминация романса. Нужно поскорее все записать. Но пальцы немеют, отказываются держать карандаш. Проклятая слабость отравляет чудесные минуты творчества. Ее нужно перебороть. Поддаться ей — значит признать себя побежденным. Звезды вселяют надежду, зовут. В новом доме должна звучать песня. Весной будет построен дом, о котором говорил Зепп Люстгофф. Каменщики готовы, но место для закладки фундамента нужно расчистить. В новом доме будут петь о весенних звездах. Значит, нужно напрячь волю, заставить пальцы повиноваться. Радость должна восторжествовать над скорбью. Но карандаш выскальзывает из руки, звонко падает на пол. Зло усмехаясь, из темного угла на Катчинского смотрит Винклер. Он грозит толстым пальцем, который раскачивается, как маятник: «Нет-нет, нет-нет…» Винклер! Это он погасил звезды в глазах Фанни и приковал Катчинского к скорбному креслу.

— Да-да, да-да! — громко кричит в ответ Катчинский.

Винклер исчезает. Встревоженная мисс Гарриет входит в комнату.

— Что с вами? — спрашивает старуха.

— Это прошло, — отвечает успокоившийся Катчинский. — Дайте мне карандаш, он на полу. Спасибо.

— Вам больше ничего не нужно?

— Не беспокойтесь. Нет-нет… Хотя… Я больше не буду вас тревожить. Извините.