Апрельская ведьма

Но как эта птичка умеет летать! Она взмывает высоко над улицами и переулками Вадстены, выше, чем я когда-либо взлетала прежде. Она, смеясь, носит меня по воздуху большими кругами, все выше и выше, так что мы едва не касаемся облака, – облака, которое теперь светлее, чем небо над ним. Далеко на западе, как раз там, где закатилось солнце, серебряным фейерверком искрится комета Хейла-Боппа. Сегодня ночью – праздник, последняя ночь зимы – всегда праздник. Темнота пыжится из последних сил, и все же нас окружает свет – меня и мою птицу. Одно звездное небо мерцает над нами, другое под нами – это зажгли свои огни города по берегам Веттерна.

Одно мгновение я парю между небом и землей, одно мгновение отпущено мне, чтобы выбрать между ними.

Я выбираю землю. Я всегда выбираю землю.

Маленький барабанщик уже дошел до места. Он застыл, подтянувшись и расправив плечи, на Рыночной площади, он бьет в барабан, и вокруг него сгущаются тени, и тысяча шепчущих голосов повторяют в такт:

Жить. Жить. Живы.
Жить. Жить. Живы.
Жить. Жить. Жить.
Жить. Жить. Жить.
Жить. Жить. Живы.

Никто из бенандантов не видит, как я лечу над площадью. Я ведь только маленький серый воробышек, а не большая черная птица. Я больше не кричу о голоде давних времен.

Мои сестры стоят в Прибрежном парке. Там темно. Сквозь купы деревьев не пробивается ни свет уличных фонарей, ни всполохи синей мигалки «скорой помощи».

Они стоят плечом к плечу, глядя, как санитары со «скорой» укладывают тело Хубертссона на носилки. Никто из них не плачет, никто ничего не говорит, но Маргарета вдруг стремительно нагибается и подтыкает край одеяла, будто испугавшись, что Хубертссон замерзнет. Когда она выпрямляется, Кристина торопливо хватает ее за запястье и тихонько пожимает, Маргарета смотрит на нее и другой рукой хватает запястье Биргитты. И вдруг словно одна мысль током пробегает по их соединенным рукам, на мгновение объединив всех троих.

– Он был последним, – говорит Кристина. – Теперь не осталось никого из взрослых, кто бы помнил нас детьми.

– Никого, кроме нас, кто бы помнил Тетю Эллен, – говорит Маргарета.

– Он ведь знал куда больше, чем мы думали, – бормочет Биргитта.

Маргарета пытается высвободить руку, но Биргитта не отпускает. Кристине не видно, как борются их руки.

– Мне бы так хотелось встретиться с ней, – говорит она. – Мы ведь теперь почти ровесницы. Хотелось бы сейчас, став уже взрослой, узнать ее… Мне иногда снится, что мы с ней сидим в кафе. Но говорю я одна. Она никогда не произносит ни слова.

Маргаретина рука больше не вырывается из Биргиттиной.

– Была ведь Пустая комната, – глухо говорит Маргарета. – Значит, было что-то, чего мы никогда не узнаем.

Слабая улыбка затрепетала на губах Кристины.

– Но мы ведь заполнили эту пустоту!

Биргитта чуть наклоняется вперед и сплевывает на гравий.

– Бывает пустота, которую невозможно заполнить, – говорит она. – Никогда. Как ни бейся.

Несколько секунд они стоят молча, пока санитары поднимают носилки с Хубертссоном и, кивнув трем незнакомым женщинам, идут к машине. И тут, как по команде, Биргитта отпускает руку Маргареты, а Маргарета – руку Кристины. Они не смотрят друг на друга.

– Можно поехать домой, в «Постиндустриальный Парадиз», и выпить чаю с бутербродами, – говорит Кристина, отводя белой рукой челку со лба, и манто колышется в такт ее движению. Повернувшись к сестрам спиной, она направляется к воротам парка и на ходу бросает: – Чтобы вам не уезжать натощак.

Маргарета, усмехнувшись, идет следом: намек понят.

– Премного благодарна, – обращается она к Кристининой спине. – Если это не слишком затруднит.

Биргитта, постояв, тоже бредет за сестрами. По дороге она раздраженно пинает гравий, шлепая своими туфлями от Минни Маус. Чаек с бутербродиками! Ну конечно! Лично она предпочла бы пивка.

Хубертссон сидит в тени на парковой скамейке. Лицо у него серьезное, но поза вызывающая – нога на ногу, правая рука – на спинке скамьи. А я все медлю в темноте, набираясь решимости. Ему меня еще не видно. Пока что он не видит меня иную – такую, какой я стала бы, сложись все иначе.

Там, на площади, мальчик бьет в барабан. Теперь звуки окрепли, властная дробь раскатывается по улочкам и переулкам Вадстены, отражаясь от крыши монастыря и от церковных стен, весенним ветром гудя над Вадстеной.

Но Хубертссон не откликается на зов, он не встает и не идет на Рыночную площадь. Он спокойно сидит на скамейке и ждет, когда я шагну к нему из темноты.