Апрельский туман

— Вот… мы тут с мамой посовещались… и… в общем, мы хотели бы узнать, какие у тебя планы на будущее. Может быть, есть что-то, чем бы ты хотела заниматься, что приносило бы тебе радость… Ты же понимаешь, дело вовсе не в деньгах — лишь бы ты была в порядке…

Боже, как меня бесит их манера общения со мной. Каждый раз, перед тем как поговорить о чем-нибудь серьезном, они так тщательно готовятся и настраиваются, словно им предстоит выдержать тяжелейший бой с врагом. Но ведь я ваша дочь! Будьте честны со мной, не нужно этих масок, не нужно улыбаться — пусть даже из лучших побуждений — если вам совсем невесело! Я все вижу — и от этого мне становится еще хуже.

Но это еще полбеды. Самое ужасное и… какое-то безвыходно угнетающее, бесконечное, замкнутое, порочное — в том, что этот разговор был уже тысячу раз, нет, не тысячу — гораздо больше раз. И столько же раз они нарывались на одну и ту же реакцию с моей стороны! Господи, да разорвется когда-нибудь этот замкнутый, осточертевший всем нам круг?!

Вот и этот разговор проходит по давно известной всем нам схеме… Лицом к лицу столкнувшись с необходимостью задуматься о будущем и, главное, о его материальной составляющей, я испытываю непреодолимое желание немедленно прекратить этот разговор и убежать в свою комнату, чтобы там, в моем убежище, спокойно убедить себя в том, что еще есть время, не надо спешить, когда-нибудь… выход найдется сам собой. Но я остаюсь сидеть на месте и, чувствуя на себе пристальные, пронизывающие меня, словно рентгеновские лучи, взгляды родителей, вижу, как из углов и щелей кухни, из криков ворон за окном, из тарахтенья соседской газонокосилки в меня вползает страх — тяжелый, вязкий, необъятный и непреоборимый. Мне просто очень, очень страшно и тревожно, но я не могу объяснить родителям, почему это происходит со мной. Я упираюсь глазами в пол, и несколько минут в кухне слышны только затрудненное дыхание папиного гайморитного носа и каркающие позывные ранней осени. Потом я наконец собираю силу воли и говорю, что из всего того, чем можно заняться в этой жизни, как можно менее ощущая ее бессмысленность и нелепость, творческая работа представляется мне наиболее подходящей. Дальше — по схеме: мама делает «страшные» глаза, папа нервно дергает ногой, словно пытаясь восстановить таким образом душевное равновесие. А я понимаю, что, как ни крути, но сценарий моей жизни — пожалуй, единственная неизменная вещь в этом мире, и все мои попытки внести в него коррективы выглядят довольно смешно и наивно. По схеме папа снова берет слово:

— Ну, Верочка, это же не дело. Нужно заняться чем-то таким, что приносило бы тебе и другим пользу, конкретную пользу.

В страшной ажитации мама перебивает его:

— Вспомни дядю — до чего его довело это творчество!

Она кивает в сторону дядиного домика и продолжает что-то возбужденно говорить, но я уже не слушаю ее. Перевожу взгляд в сторону ее кивка, и нахлынувшие воспоминания переносят меня на пять лет назад — Господи, что за год тогда был! — все как-то совпало, все свалилось на нас одновременно и неожиданно, слишком много всего сразу.

Мамин брат был талантливым художником. И, Бог мой, — как все тривиально! — он был непризнанным талантливым художником. Нервный, гордый и болезненно мнительный, он постоянно метался из одного города в другой, пытаясь доказать всем и каждому, что его работы — это настоящие произведения искусства. И хотя это соответствовало действительности, в каждом городе находилось огромное количество таких же — талантливых и непризнанных или бездарных, но модных — в любом случае дядя оказывался не у дел. Однако даже в тех редких случаях, когда его работы соглашались выставить или купить, он в решающий момент бросал все и в панике приезжал к нам домой. Когда мы только переехали сюда из Города, единственным жильем, которое наша семья могла позволить себе в силу материального положения, был маленький покосившийся дом. О былом благосостоянии свидетельствовали лишь старинное пианино и бабушкино собрание книг, смотревшихся довольно нелепо на уродливых облезлых полках, оставшихся от предыдущих хозяев дома. Две крохотные комнатушки, жалкая пародия на гостиную, кухня и веранда — вот и все апартаменты, в которых нам предстояло жить неопределенное количество времени: маме, папе, сестре, мне и дядиному Псу. Когда к нам возвращался «наш блудный сын», как называла дядю мама, он размещался в «пародии на гостиную», а веранда превращалась в мастерскую.

И хотя от густого запаха краски у всех постоянно болела голова, а дядино беспокойство часто перерастало в неврастению, все же его приезды всегда были для нас маленьким праздником. Он привозил нам маленькие сувениры и сладости, рисовал всякие смешные безделицы, а в хорошем расположении духа играл со мной в шахматы.

И мы любили его.