Апрельское Затишье и Майская буря

— Разве только что не вы чихали? — удивлённо спросил врач таким голосом, какой бывает при желании расследовать некое недоразумение, словом, очень осторожным и вслушливым. Стоило только Алексею Владимировичу произнести своё кроткое и извиняющееся непонятно за что «нет», как Василий Васильевич тут же прекратил разговор, — что ж, мне неизвестно намеренно вы это сделали или нет, но нас подслушивает некое третье лицо. На это мы не договаривались. До свидания.

Врач положил трубку, оставив больного догадываться и вдумываться в слова о некотором «договоре».

И пока Алексей Владимирович думает над этим анекдотом, нельзя не пояснить столь быструю перемену в действиях Василия Васильевича. Дело, как это часто и бывает, прежде всего, в карьере. Как никак, а врач нарушил субординацию, кричал, обзывался — всё это в частном диалоге. Сотрудник больницы, хирург по образованию, понимал кроткий, стесняющийся характер Алексея Владимировича, осознавал, что тот не пойдёт жаловаться на неподобающее поведение, потому как сам едва ли способен заговорить с кем-либо без проявления инициативы с другой стороны. И даже если бы его спросили об «обращении Василия Васильевича в домашних телефонных разговорах» больной бы не смел обижать врача, даже не столько потому, что «боялся» его, нет, это было совсем не так, а потому, что не хотел рушить жизнь, которую считал более успешной, чем свою собственную, наполненную бессмысленными думами и пространными рассуждениями, стенаниями и слоняниями по однокомнатной квартире.

Но вот наличие третьего наблюдателя могло сильно испортить всё истязание и надругательство Василия Васильевича. Как не посмотри, а если кто-то извне захочет, то он непременно сможет записать разговор — это же и вымогательство, и увольнение (неужто тогда ему вновь придётся вернуться в государственную поликлинику? Нет, такого он никак не мог допустить).

— Ох, прости-прости, — послышался на другом конце голос незнакомки, — не хотела помешать, не то, чтобы мне хотелось подслушивать, так просто вышло…

Алексей Владимирович повесил красную трубку в ужасе. Последнее, что ему хотелось в тот момент, это сгореть от стыда. Судите сами, на протяжении последних двадцати, а может быть и тридцати, минут ваши кости перемывали перед кем-то совершенно незнакомым, это равносильно тому, чтобы быть публично раздетым — стыд и только.

III

Некоторое время Алексей Владимирович старательно пытался забыть этот случай, хотя он никак не мог выйти у него из головы. Отчасти больной корил себя за то, что так грубо закончил разговор, но ведь, согласитесь, ситуация из ряда вон выходящая, разве мог он поступить иначе? Или ему, человеку по натуре закрытому, пожалуй, даже от самого себя, нужно было мило проболтать с незнакомкой, узнавшей всю его жуткую болезнь? И к чему бы это могло привести? Разве бы только к по-настоящему ненужному состраданию. Пусто — и всё тут.

Внезапно из трубки раздался голос другой незнакомой женщины:

— Здравствуйте, Ольга Фёдоровна, — голос был вздыхающим, недовольным.

Алексей Владимирович сначала хотел выключить телефон вовсе из нелюбви общества и нежелания подслушивать чужую личную жизнь, но тут послышались слова прежней незнакомки, по всей видимости, Ольги Фёдоровны:

— Здравствуйте, Марина Николаевна, — легкомысленно прозвучало из динамика телефона.

Алексей Владимирович, по правде сказать, сам не осознавая собственных действий, сел у трубки, даже ухо наклонил (звук шёл уж больно глухой).

— Я признаюсь вам честно, — шелестя бумагами, отстукивала зубами Марина Николаевна, — если вы продолжите истязать себя, то в следующий раз карета скорой помощи увезёт вас в дом для душевнобольных. Снова. Всё никак не могу понять, что побуждает вас вновь и вновь резать себя… я, как ваш лечащий врач, хочу, чтобы вы непременно выздоровели, уж было перепробовано практически всё!..

Алексей Владимирович обомлел. Дальнейший разговор он слушал с замирающим сердцем. Её жизнь была похожа на его в очень и очень многих точностях. Разница была в одном: она страдала душевно, и это проявлялось на ней внешне, а он в точности до наоборот.

Диалог, или лучше высказаться, монолог Марины Николаевны длился, кажется, целую вечность. Временами, видимо также осознавая это, врач спрашивала Ольгу Фёдоровну о том, слушает она или нет (с каждым разом эти расспросы становились всё грознее и грознее).

Алексей Владимирович, как это часто и бывает в случаях высоких сомнений, боролся с противоречиями. С одной стороны, подслушивать чужую жизнь отнюдь не хорошо, с другой, её существо было до невозможного зеркальным; опять-таки, с одной стороны, ему хотелось заговорить, перебить, или как-нибудь иначе обозначить своё присутствие, с другой, это бы означало большой позор, и как не посмотри, было бы очень некультурным, пожалуй, подобное могло бы немедленно свести любое возможное общение на нет.