Апсихе (сборник)

Беспокойство росло, по лбу струился пот, язык невольно все облизывал губы. Поиски кошки очень изнуряли.

Но не кошка, а он сам был виноват в этой усталости. Потому что когда нашел пиджак на дереве и подумал, что кошка тоскует по нему так же, как он тосковал по ней, стал воображать, как будет опекать ее и заботиться о ней, как теперь постарается понять, что она думает. Ее неожиданная благосклонность родила в нем смелость и решимость. Он вдруг почувствовал себя готовым к тому, что раньше казалось чуждой и незнакомой далью. А еще до этого — вовсе не существующим. Уже начал воображать, как тщательно будет ухаживать за травой на вершине, чтобы она всегда была такой, по какой привыкла ходить кошка. Как внимательно будет присматривать, чтобы веток нападало не больше и не меньше, чем она привыкла. Чтобы озеро размером в пять шапок никогда не изменило форму и не смутило кошку.

Лихорадочно наворачивая круги на вершине все по тем же местам и закоулкам, думал, как будет следить за вершиной, чтобы она оставалась все такой же удобной, но не утратила своей постоянной изменчивости. Как будет присматривать за старыми колышками и цепями ограды, как закрасит слишком облупившиеся места и поскоблит те, где не хватает следов бега времени. Строил планы, как изредка передвинет некоторые мелкие камни с одного места на другое, только чтобы кошке не надоело, чтобы могла заново обнюхивать вершину и знакомиться с нею. Если заметит, что к какому-то из здесь торчавших огромных валунов она давно не подходит, как-нибудь — правда, пока не знал как — расшевелит и его.

Размышлял, как ему жить дальше, чтобы не занять ни дюйма кошкиной вершины, но постоянно быть рядом и заботиться кошке. Придумал, что можно привязать себя веревкой к одному из толстых корней, торчащих вдоль вершины, и, спустившись по ней на несколько метров вниз, повиснуть вдоль обрыва. Так он надеялся не потревожить своим духом нюха кошки с вершины и в то же время всегда быть неподалеку. Все это хорошо, но где же та верхокошка?

Уж не знал, сколько раз обежал всю вершину, сколько кругов намотал вокруг каждой хворостины и каждого изваяния, сколько раз изучил посетителей вершины, незаметно осмотрел их вещи, проверяя, не поступил ли кто подло и не запихнул ли в рюкзак кошку с вершины.

Не хотел больше оставаться один здесь, на этой вершине, без кошки с вершины. Ее не хватало, хотя, казалось бы, она ничем не отличалась от всего остального, что здесь было. Не отличалась от облака, просеивавшего головы деревьев и приемники седобородых. Не отличалась от множества острых камешков, от мусора и сигар, дымящихся в пальцах новичков, бродяг, туристов, от сухих веток с влажными боками иголок, от посеревшей цепи на ограде, неровностей земли и следов ботинок.

Не отличалась и от своих глубоких глаз. От далеко внизу извивающегося длинного белого морского гребня, застывшего, когда что-то проплывало и каким-то непостижимым образом остановило его и удержало. И оставило вечный гребень белеть на поверхности воды. Не отличалась от мужчин с рыбьими глазами, от немытых женских ног. От звучания щебня под шагами.

Убежала кошка с вершины, подоткнула ветками пиджак и оставила висеть его на дереве. А кто же возвращается домой без пиджака? Какой костер иронии может вернуться домой голым? Ведь ирония из каждой вылазки возвращается со все новым пиджаком, натягивает их один поверх другого и тащит домой все новые и новые пиджаки, от их наслоений преет кожа, но ирония не может вернуться более голой, чем ушла.

Он омыл ноги в озере размером в пять шапок и отправился к тому краю вершины, где облака густыми глотками ловили самый крутой склон горы. Проверил, все так же ли сильно болит внутри, сделал шаг и стал спускаться туда, где конца не было, нет и не будет.

Китаянка с пламенеющим подолом юбки поняла, что синева — вовсе не еще одно облако поважнее, не синева небес. Всего лишь другая вершина, над которой висели новые облака. Ей полегчало, когда она поняла, к чему так стремилась, хотя из-за надолго запрокинутой головы ныл хребет, поэтому она глубоко вздохнула и задула пламенеющий подол.

А седобородые с приемниками в руках сидели на камнях и слушали, что наносили им в глаза облака. Тот, что хотел жить назад, не прожил назад столько, чтобы хотя бы вспомнить об этом желании, и теперь спускался с вершины. На полдороге заплакал, потому что облака уже не просеивали глаз, напоминая, как он когда-то плакал, когда они, пока были близко, черпали глаза пригоршнями. Там, на вершине.

А там внизу, где конца не было, нет и не будет, обнаружилось начало. Начало новой вершины, отгораживающей всеми ветвями, заставляющей плакать каждым потрескиванием радиоволн, разъедающим желудок, будто комочки лавы.

Вершина куда более жаркой печали, чем все костры иронии из-под всех возможных пиджаков.

Невыполнимый мосток [4]

Можно смело назвать ее невыполнимой.