Апсихе (сборник)

— Они довольно молоды, хотя кажутся еще моложе. Как юнцы, поступающие на специальность, к которой у них нет способностей, — сказала я то же самое, о чем перед тем подумала.

Казалось, мысль идеально подходит этому разговору. Но меня тут же разочаровал лед слов, слетевших с уст попутчика:

— Ваша самовлюбленность бесконечна, раз так говорите.

— Одни видят во мне бесконечную самовлюбленность, а я не вижу в себе предела такому качеству, как самокритичность.

Я поняла, что люди за этим столом — это все, чего мне не хватает: красота, опыт еще что-то, что есть в попутчике, чего до конца не понимаю.

— Вечера слишком короткие… — сказал попутчик в пол.

— Может, вы хотите, чтобы он рассказал вам о своей возлюбленной? — почему-то спросила я у девушки, которая в этот момент поправляла под столом застежку на туфле.

— Ведь не вы — его возлюбленная?

— Нет, конечно. Он как-то сказал, что его возлюбленная любит повторять «короткий этот вечер».

— В этом мире вечера слишком короткие, — чуть взволнованно поправил мужчина. И с горечью добавил: — Не помню, чтобы я это говорил.

— Говорили, откуда бы я это знала? — воспротивилась я, почти смеясь.

— Расскажите, незнакомый и ничего не видящий друг, — беззаботно, но уважительно сказала девушка, совсем забыв о застежке.

Попутчик поднял бегающие, ничего, совсем ничего не видящие глаза. Черт возьми! Где мои мозги, как же я за все это время не поняла? Он — слепой!

Слепец печально улыбался. Хоть он и потягивал ром и вертел головой, ловя звуки, доносившиеся от столиков, я видела, что думает он все равно обо мне. И его смущает, что я это замечаю.

— Моя возлюбленная, — начал он неожиданно спокойно и возвышенно, — говорит, что не знает, не видит, за что и почему я ее полюбил, говорит, что видит и чувствует, какие женщины мне нравятся на самом деле, и что сама она на них нисколько не похожа. Она все время повторяет, чтобы я думал о своей жизни, говорит: думай о своих желаниях, своих мечтах, ни за что не предавай их, и точно сбудется, ты встретишь ту, что не будет тебя мучить, про которую поймешь, что любил ее с рождения. Она говорит, что нет ничего выше моей жизни и целей, что она не повиснет тяжелой ношей на моей благородной любви, оставит в покое. Она говорит, что чувствует свою смерть, подрагивающую рядом. Она боится, что на все не хватит времени, и поэтому спешит как сумасшедшая как можно быстрее осуществить и осмыслить себя и нас обоих. Ее часто охватывает страх, а если я пугаюсь ее страха, она боится еще сильнее.

Мы с девушкой сидели, замерев. Девушка смотрела на одну из картин Константина «Сотворение мира». Слушала слепца так, будто получила какое-то подтверждение, которого ей до сих пор не хватало. Я разглядывала слепца, от небольшого комка ныло горло.

В это время неподалеку опять запели. Понемногу песню подхватил весь бар:

Здесь всего навалом.

Завсегда вернемся,

Чтоб всем было хорошо,

Чтоб уютно было.

И манили телеса,

Не раздеты, но проворны.

Уж недели во начале

Жалко Гиацинта.

В городке лишь одного

Выделяю я из роя.

Это бабушкин-бабулькин

Сам слепуля, как косуля.

Он черне-черне-чернеет

Понимает он…

— Монашеская любовь! — довольно громко воскликнул слепец, казалось бы, совсем не обращая внимания на то, что происходит вокруг. — Господи, какая глупость, какая женщина. Она мучила меня, хотела, чтобы я был любящим ее монахом. Потому что она сама со своей любовью будто бы была монашкой в глазах всего мира, в глазах всех остальных людей она была одна-одинешенька и любила меня. Абсурд и глупость. Как такая могла поранить мое сердце? Но ведь безумцам лучше быть рядом с любящими, близкими людьми. Умру, потому что не выдержу своей неспособности оценить ее. Или она умрет. Уже начала говорить, что не хочет есть, что раньше она чувствовала еду, чувствовала вкус, а теперь закидывает ее в себя, просто потому что знает, что иначе свалится и больше не двинется с места. Мне почему-то кажется, я даже уверен: если человек утрачивает вкус к еде, она, смерть, наверное, уже рядом. Она говорит, что времени осталось немного. Поэтому заставляет меня действовать и говорить так, как не хочу. Иногда не слушаюсь ее, унижаю, ругаю и убегаю, держусь в стороне. Иногда она говорит, горячечно, бессвязно, взволнованно, дрожащими губами. Пытается выстонать, на мой взгляд, самую что ни на есть детскую, незрелую мысль. Какую уж там мысль — обрывок, ошметок. Тогда я ей помогаю, объясняю, успокаиваю. Немного сержусь тогда на нее — как она умеет разозлить меня, ох если бы вы слышали. Когда мне удается ее успокоить, ее губы перестают дрожать, слезы высыхают, тогда она смиренно произносит что-нибудь похожее на «я взрослая» или «простите, что вам все время есть за что меня прощать». Ложимся в приносящем боль молчании, размышлениях и догадках, с чем мы оба столкнулись, кто тот человек, что лежит рядом, под боком.