Апсихе (сборник)

Знаешь, слепец, я поняла, кто ты для меня. Точнее сказать, поняла, чем живу. Чувствую себя огромным комом жизненности, конечным комом, и болит каждая его клеточка. И всё. Может, этот ком полон, может, сир и наг, как отречение. Чувствую, скоро наступит час, а может, уже идет, когда ком сольется со своим концом, — тогда выскочит куда-нибудь или тихо изойдет на своем месте. И тот край кома я чувствую сильнее, чем другие человеческие чувства. Уже целую вечность не чувствую ничего другого, все те месяцы с тех пор, как встретила тебя. Что больше всего тревожит? Что только через тебя, будто через кислородную трубочку или ствол шахты, этот ком может жить. Только через тебя, слепец. Посмотрим, что будет.

Разве ты слишком мало меня знаешь? Неужели ты еще не заметил, что я слишком слаба любить тебя сильно и умно? Я могу тебя любить только совсем.

На улице холодало. Пошел снег. Хватит сидеть здесь, у рухнувшего платана, который неожиданно ярко вернул в тот вечер, когда познакомилась со слепцом. Платан упал ровно год назад да так и остался здесь лежать.

В тот вечер, когда мы со слепцом встретились на улице, я проводила его до бара.

И до самого другого вечера, в конце этой осени, когда пошли в бар во второй раз и познакомились с девушкой, пнувшей старика, я так и не поняла, что он — слепец.

Не могу представить жизни более настоящей и живой, чем ты, слепец. Несмотря на все, чем опечалили друг друга, точно знаю, что это — счастье.

С самого начала нам было суждено будущее непомерной красоты и лиричный, горький финал.

Пошла к бару. У дверей стоял и курил слепец. Падавшие снежинки не мешали ему смотреть куда-то вверх. Спокойно покурили. Я думала, как это получается, что все еще тянется жизнь, хотя живем мы так, что долго не протянешь.

— Может, пойдем уже внутрь? Холодно, — сказала я и повернула к дверям.

— Подожди. Посмотри, какой номер у соседнего дома, — попросил он, все еще задрав голову.

Больше не хотелось стоять на улице, но я все же потащилась к соседнему дому. Слушала, как тихо он ждет и как громко идет снег. Шла все вперед, искала номер. Не нашла и не могла найти.

— Здесь нет никакого номера, но судя по соседним домам, должен быть «2А». Хотя и за ним видны дома. Ай, не знаю. А почему спрашиваешь? — повернулась я к нему.

Он стоял далеко, за множеством снежинок. Шла я к нему лениво, будто отдыхала. Опять спросила о том же, но он не ответил, спокойно ждал. Шла и не смотрела на него, потому что снежинки больно бились о глазное яблоко. Острые, полные жизни снежинки.

Послышался оглушительный незнакомый звук, точно гром. Повернулась в его сторону и увидела, как с недостроенного многоэтажного дома, хлопая и сворачиваясь, падает огромное белое полотнище, прикрывавшее всю боковую стену. Наверное, доски, которыми вверху были прибиты его края, не выдержали тяжести ткани, пропитанной влагой.

На мгновение я обомлела, потом стала глазами искать слепца. Он отвернулся. Видела, что не испугался, и не обязательно объяснять ему, что случилось. Снег шел огромными кусками. Хотела о чем-то спросить, но остановила донесшаяся из бара песня:

Уж и рожь проросла,

Мозжечок мой тоже,

Уж и головы срубили

С индюков и куриц.

Все пухлявые девицы

Унеслись в лесок,

Городские мужички

Бросят пить чаёк…

Я видела, что слепца не волнует ни песня, ни я. Смотрела на строящийся дом и огромное белое полотнище с кучей досок внизу. Монашеская любовь — когда из-под клобука не видно ничего, кроме любимого силуэта впереди.

Беднячки кусали мошек,

А бабулькин на пенечке

Дал гвоздем себе в колено,

Сдулася коленка.

Все черне-черне-чернеет,

И понятно все,

Но бабулькин возродился

По-над полюшком. И рожь.

Он выстрелил мне прямо в солнечное сплетение. Только тогда я заметила в его руках какое-то короткое ружье. Я сразу ослабела, видела, как хлещет кровь, упала на колени. Пробовала рукой прикрыть рану, чтобы не бежала кровь. Не заметила, стоит ли он все еще напротив, не думала о нем. Чувствовала, все может скоро кончиться. Кровь шла струей. Пробовала зажать рану, но ладонь дрожала, не хватало сил. В снеге отражалась белизна моего лица, в темноте — глубина моей раны. Клонилась голова. Я почувствовала, как по лицу скатилось несколько слезинок — в страхе, что могут не успеть убежать из глаз. На мгновение, когда кровотечение приостановилось, усилилась слабость, я подумала — наверное, так покойнее.

Еще подумала: если бы кто-нибудь подошел, помог, могла бы остаться жива. Теперь не на что надеяться. Не оглядывалась по сторонам, смотрела туда, куда все время смотрел слепец, — вверх. Не видела, ходит ли кто рядом. Но ведь смешно, если бы кто-то был здесь, но только стоял и ничего не делал: боялся, или не решился, или не знал. Чуть-чуть взгрустнулось. Потому что было трудно удержаться на коленях, страшно тянуло прилечь. Знала две вещи: опасно истечь кровью и нельзя заснуть, потому что сознание сдастся. Если бы кто-нибудь придержал, было бы легче стоять на коленях.

А когда учила немецкий, узнала, что лучший диалект — баварский. Почему-у-у?