Аптекарь

Надо сказать, что ценители разошлись в определении мелодической основы исполненной на гармонике пьесы. Некоторые считали, что тут чувствуются темы Аедоницкого. Другие говорили, нет, это Журбин. Называли и Людмилу Лядову, и Эдуарда Ханка, и Паулса. Выкрикивали и названия на английском языке. Серьезные же люди утверждали, что рыбу определенно вдохновил композитор Шаинский. Вспоминали даже полонез Шаинского. Одним словом, все были довольны, и пришло время для поощрений ротана Мардария.

Тут обнаружилось, что помимо фанерного ящика к пруду был принесен заранее и упрятан до времен в кусты крупный мешок с угощениями. Жестами ротана подозвали к берегу. Ротан подплыл и открыл пасть. И мы увидели, какие у него челюсти и зубы. Бурлакин развязал мешок, а Шубников стал бросать угощения ротану. Кидал он металлические предметы из тех, что могли порадовать заготовителей вторичного сырья. Какие-то ржавые и гнутые ломы, цепи, сковороды, ободы автомобильных колес, листы кровельного железа. Ротан ловил угощения пастью, как раньше мячи, кромсал, дробил их зубами и проглатывал. Потом из хозяйственной сумки Бурлакин начал доставать стеклянные банки, бутылки из-под вин, кефира и растительного масла.

– Их же сдавать можно! – возмутился таксист Тарабанько.

– У горлышек отбитые края, – успокоил его Бурлакин.

Стекло ротан жевал с хрустом, вызывавшим у многих зависть и ощущение голода. Мешок и сумка обмякли. Бурлакин перестал повторять:

– Ай, браво, Мардарий! Ай, браво!

Шубников задумался.

– Алле! – сказал он, вскинул руку и повелел ротану плыть в южную сторону, опять в направлении Марьиной рощи. Следовало ожидать особенного номера.

Может, требовался барабанщик, чтобы дробью сопроводить искусство Мардария. (Мне при этом вспомнилось: «Ни в Брабанте, ни в Трабанте нет барабанщиков таких, как у нас».)

Ротан проплыл метров десять, перевернулся на спину и стал зевать. Потом, похоже, он задремал.

– Алле! – кричал Шубников.

Мардарий будто его и не слышал.

– Алле! – кричал Шубников уже обиженно и зло.

А ротан храпел.

– Тащи его! – насупившись, сказал Шубников консультанту.

Бурлакин потянул веревку и очень быстро выбрал рыбу из воды.

Шубников с Бурлакиным, не скажу, что бережно, погрузили его в ящик, взялись за носилки, не вспомнили о мешке и сумке, не взглянули на людей, ими приглашенных к пруду, и поспешили к дому Шубникова. Видно было, что расстроились.

В публике возникли вопросы и недоумения. Но разъяснить нечто существенное было некому.

– Ну что! – сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. – Понял, что выходит из твоей сделки?

– А что плохого, – спросил Каштанов, – в том, что мы увидели сегодня эту рыбу?

– Еще не такое увидим, – мрачно произнес Филимон. – И ты, Игорь Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.

– Слова-то какие ты произносишь возвышенные. Будто для астраханских трагиков. Не из «Макбета» ли?

– Продан пай-то? Или проигран? – спросил я. – И каким образом оформлена купчая?

– Это имеет отношение единственно ко мне, – скривил губы Каштанов.

– Но ведь твой пай, как и все другие, отменен актом о капитуляции. Стало быть, он – пшик!

– Вот! – обрадовался Каштанов. – Именно что отменен!

– Но как же ты уступил его Шубникову?

– Ну пошутил! – сказал Каштанов. – Ну выпил и пошутил!

– А не было ли причин для твоей шутки? – предположил я, отчего-то желая раззадорить или даже обидеть Игоря Борисовича. – Не попал ли ты в зависимость к Шубникову? Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из чего-то выползти?

– Мне этот пай не нужен! Не нужен! – рассердился Каштанов. – И оставьте меня! И потом – что вы меня-то укоряете? Что вы ко мне-то лезете? Если вы чем-то обеспокоены, не логичнее было бы вам прежде всего поговорить с Михаилом Никифоровичем? А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту, что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел…

– Еще попомнишь мои слова! – бросил ему вслед Филимон.

– Валентин Федорович, – обратился я к дяде Вале, пребывавшему в молчании, – бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы однажды обещали дать мне ее. Копию снять.

– Я запамятовал, где она, – пожал плечами дядя Валя. – Засунул куда-то и не помню.

– Вы сказали: в серванте, вместе с облигациями государственных займов. Послевоенных.

– Разве? Там ее нет… Но беда-то ведь небольшая? А? Да и сам ты о бумаге мне не напоминал. А времени сколько прошло!

– Да, дядя Валя, – согласился я. – Времени прошло действительно много… А как ваш автобус? В порядке?

– Ну а как же, – сказал дядя Валя. – Пенсию мне оформили, но и уговорили остаться за рулем. Такие, как я, сам знаешь, на дороге не валяются.

– Вы, помнится, стали ходить в парк. На Плешку. Или в Лебединую стаю.

– И сейчас хожу, – заулыбался дядя Валя. – Мне приятно. Многим приятно. Там есть забо-о-ористые подруги. А я ведь, если меня обожают, могу стать и душой компании.

– Я не сомневаюсь в этом, дядя Валя. И собака ходит?

– Ходит. Но она, если нужно, делает вид, что ее тут нет. И не дышит… Тактичная, сукина дочь!

– Бумагу, ту, розовую, вы не смогли бы все же отыскать?