Аптекарша

«А может быть, отказаться от всего этого?..» — подумала она, и какой-то трезвый, чужой холодок прошелестел в сердце. В конце концов она только аптекарша... Идти ночью бог знает куда...

Кязимов курил и смотрел на нее. Он не решался ее отпустить, какое-то невысказанное сомнение точило его... Перед ним был не врач, который может вылечить и спасти человека. Перед ним стояла девчонка, растерянная и, очевидно, неумелая девчонка, которая боится идти...

Кязимов курил и думал. Он умел многое и многое знал. Он умел строить, но не умел лечить. И в первый раз в жизни он пожалел об этом.

— Я чувствую, вам это не по силам, — сказал Кязимов с жалостью и чуть-чуть с презрением. — Оставайтесь...

Лена молчала... Ей вспомнились женщины, мочившие коноплю: «А ну, подмогни, городская...»

Эх ты, городская!.. Ты стоишь и тоскуешь, у тебя бессильные, отяжелевшие руки. Ты с ужасом думаешь о светлоглазом парне, мелькнувшем в твоей жизни, как поезд на полустанке. Но больше всего ты жалеешь себя.

Кязимов молчит и курит, жужжит почему-то лампочка, словно цикада. Сейчас она лопнет, погаснет, и больше Лена не увидит шафрановое лицо Кязимова и горячие, презирающие ее глаза. И действительно, гаснет свет. И теперь, когда Кязимов не видит Лену, она вытирает рукой глаза и тяжелым, набухшим от слез голосом говорит:

— Я пойду...

И она слышит голос невидимого ей Кязимова:

— Учтите, что в Озерцах вы можете не достать машину... А до Озерцов вас проводит комендант. Сапоги резиновые наденьте.

Через несколько минут Лена уже шла по дороге, на плече ее висела походная аптечка, а рядом с ней шел комендант. Комендант молчал, но невысказанное ругательство все время пряталось в его губах и не могло спрятаться до конца... В сущности, он был угрюмым человеком, которого стащили с постели.

— Знаете что, — сказала Лена, — идите домой. Меня проводит один человек... А вы идите спать.

Комендант с удивлением смотрел на нее.

— Какого еще дурака сыщешь сейчас, чтобы перся до Озерцов? — сказал он. — Ладно уж!

Лена остановилась, Ей было тяжело, даже страшно идти с этим молчаливым, чужим человеком. Ей захотелось остаться одной.

— Идите домой, — сказала она. — Извините за беспокойство.

— Как знаешь, — сказал комендант. — До Озерцов напрямки километра четыре.

В Озерцах машину Лена не достала... Попутные ей не попадались. Автобаза находилась в Озерцах, но водители жили кто где, потому что общежитие для мехколонны только еще строилось. Нужно было разыскивать шоферов...

— Да тут кальер не так уж далеко... Дорога только нехорошая — Гусарские низины, — сказал ей старик-сторож. — Да низины эти, поди, километра два, не боле...

— А что в них такого... страшного, в низинах? — спросила Лена, ища у старика опровержения своим страхам.

— Да ничего страшного в их и нет, — сказал старик. — Болотце просто... А сейчас дождик прошел — набухло. Да ты пройдешь!.. Тут у нас все ходют.

И она пошла.

Начался редкий лес. Потом он перешел в кустарник. Кусты в темноте казались ей людьми... Это были чужие, враждебные люди... Они присели, готовясь к прыжку.

«Чепуха какая-то! — успокаивала себя Лена, — Кусты как кусты... Это и есть, видно, Гусарские низины. Не так уж страшен черт...»

Однако Лена вдруг почувствовала, что каждый шаг дается ей с трудом. Какая-то невидимая тяжесть тянула Лену к земле. Это было не обычное болото... Здесь не было чавкающей под ногами жидкой грязи, кочек. Почва казалась вполне надежной, безопасной. Лена ступала на, казалось, сухое место, но нога неожиданно теряла твердость опоры и уходила в тягучую хлябь... Затем метров десять — пятнадцать Лена шла по слегка заболоченной земле, по довольно крепкому покрову, и вдруг опять земля оборачивалась к ней предательством, и сапоги проваливались в липкое, студенистое месиво,.. Ящичек походной аптечки вдруг стал тяжестью и помехой. Он сползал с плеча, мешал каждому ее шагу, точно и он вступил в сговор с темными силами Гусарских низин. Днем все это, конечно, выглядело бы иначе. Но сейчас, когда ночь мешалась с рассветом, когда за кустами тускло бледнело низкое небо, Лена чувствовала, как все ее тело наливается холодной тяжестью страха. В эти минуты Лена старалась думать о том, как через год или два она вспомнит эту ночь и эту дорогу и все ее сегодняшние бедствия покажутся маленькими, может быть, даже смешными.

«Когда расскажу об этом нашим новороссийским, небось, не поверят, скажут, треплется!»

Да, она им расскажет обо всем... О Гусарских низинах, и о комнате-аптеке, и о том, как за стеной на рассвете кричат: «Р-рёта, подъем!» Только об Алексее она, пожалуй, не расскажет.

И будет старый пляж у залива, и каникулы, и ее друзья... А потом все вместе они пойдут в чебуречную, и будут жевать, обжигаясь, вздувшиеся от масла, золотистые чебуреки, и смеяться над чем попало, смеяться и рассказывать анекдоты, смеяться и ни о чем не думать. Смеяться!..